— А кому, интересно, понадобилось красть полпростыни? — спросил Йоссариан.
— Да вы не поняли, — засуетился Мило. — Он украл всю простыню, и я выменял ее на пакет фиников, который вы вложили в дело. И теперь на вашу долю приходится четверть простыни. Это значительная прибыль, тем более что вы и финики получили обратно. А вам, — обратился Мило Миндербиндер к Маквоту, — полагается половина простыни, как бывшему владельцу целой, и я не понимаю, на что вы жалуетесь, ведь, если б мы с Йоссарианом не позаботились в этом деле о ваших интересах, вы и вовсе ничего бы не получили.
— Да я не жалуюсь, — отозвался Маквот. — Я просто не могу сообразить, что мне делать с половиной простыни.
— О, с ней много кой-чего можно сделать, — заверил его Мило Миндербиндер. — Четверть простыни я выделил в уплату за мою инициативу, находчивость и работу. Не для собственного обогащения, а на торговую фирму. Вот и вы могли бы вложить половину вашей простыни в торговую фирму. На ее дальнейшее расширение.
— Какую еще торговую фирму?
— Торговую фирму, которую я собираюсь учредить, чтобы обеспечивать вас всех достойным питанием.
— Вы хотите учредить торговую фирму?
— Совершенно верно. Или, еще вернее, не торговую фирму, а торжище. Вы знаете, что такое торжище?
— Это место, где покупают?
— И продают, — поправил его Мило Миндербиндер.
— И продают, — послушно повторил Маквот.
— Я всю жизнь мечтал о хорошем торжище. Торжище открывает перед человеком величайшие возможности. Но его нужно с чего-то начать.
— Вам нужно торжище?
— Торжище нужно всем, — сказал Мило Миндербиндер, — чтобы каждый получал свою долю.
Разговор пошел о предпринимательстве, и Йоссариан почти перестал его понимать, потому что почти ничего не понимал в предпринимательстве.
— Давайте я вам снова все объясню, — утомленно и с легким раздражением проговорил Мило Миндербиндер. — Мне было известно, что финики ему нужнее, чем простыня. — Мило ткнул большим пальцем в сторону жулика-сластены, который по-прежнему стоял с ним рядом и улыбался. — Но английского он не знает, а я вел дело на английском…
— Да его бы просто треснуть за воровство по башке, отобрать простыню, вот и все дело, — сказал Йоссариан.
— Это было бы насилие, — с достоинством поджав губы, отверг такой выход Мило Миндербиндер. — Насилие, как и воровство, — это зло, а от удвоенного зла добра не жди. Мой метод гораздо лучше. Когда я протянул ему финики и потянулся за простыней, он, возможно, подумал, что ему предлагают сделку.
— А что вы предлагали?
— Сделку и предлагал, да английского-то он не знает и доказать ничего не сможет.
— Ну а если он разозлится и все же потребует совершить сделку?
— Тогда мы просто треснем его по башке, — не задумываясь ответил Мило Миндербиндер, — вот и вся сделка. — Он перевел взгляд с Йоссариана на Маквота и обратно. — Ума не приложу, чем вы, собственно, недовольны. Ведь в барышах-то каждый из нас, кроме этого ворюги, а он даже человеческого языка не знает и вообще получил по заслугам, так чего о нем беспокоиться? Разве непонятно?
Но Йоссариану было непонятно еще и другое — как Мило Миндербиндер ухитрялся оставаться в барышах, покупая яйца на Мальте по семь центов за штуку и продавая на Пьяносе по пять.
Глава восьмая
ЛЕЙТЕНАНТ ШАЙСКОПФ
Даже Клевинджер не мог этого понять, а Клевинджер понимал и знал решительно все. Он знал все обо всем, включая войну, кроме ответа на вопрос, почему Йоссариану уготована смерть, а капралу Снарку — жизнь или почему Йоссариану уготована жизнь, а капралу Снарку — смерть. Это была дьявольская, чудовищная война, и Йоссариан прекрасно жил бы себе да жил без нее — может быть, целую вечность. Далеко не всем его соотечественникам суждено было умереть ради победы, и он вовсе не рвался разделить героическую судьбу погибших. Жить иль не жить — вот был вопрос, и Клевинджер чуть не свихнулся, пытаясь на него ответить. Безвременная смерть Йоссариана не изменила бы ход истории, а значит, для победы над врагом, торжества справедливости и дальнейшего прогресса вовсе не требовалось, чтобы он скоропостижно отправился на тот свет. Смерть, конечно, была необходимостью, но не случайная же смерть, и Йоссариану отчаянно не хотелось стать жертвой случайности. А разве на войне застрахуешься от смертельного случая? И только дети, избавленные от пагубного влияния родителей, да хорошие заработки отчасти примиряли Йоссариана с войной.
Что же до Клевинджера, то это был гений с пламенным сердцем и бледным лицом, вот почему он знал решительно все. Долговязый, нескладный и вечно взволнованный юнец с лихорадочными от жажды знаний глазами, он шел в Гарварде одним из первых учеников и не стал просто первым, причем по всем дисциплинам, потому что беспрерывно подписывал, распространял и опровергал студенческие воззвания, вступал в дискуссионные группы и выступал на конгрессах молодежи, выходил из дискуссионных групп и ходил пикетировать конгрессы молодежи, а остальное время тратил на создание комитетов для защиты уволенных преподавателей. Никто не сомневался, что его ждет блистательная университетская карьера. Короче, он был широко образованным и глубоко безмозглым, о чем знали все, кроме тех, кому это предстояло вскоре узнать.
А еще короче — олух. Он часто напоминал Йоссариану оголтелых интеллектуалов с обоими глазами на одной стороне лица от постоянной беготни по музеям современного искусства. Йоссариан поддавался этой иллюзии — воспринимал Клевинджера однобокозрячим из-за его неспособности посмотреть на что-нибудь хотя бы с двух разных сторон: Клевинджер неизменно видел только одну. В политике он придерживался строго либеральных взглядов и опасался сделать даже крохотный шажок вправо или влево, отвергая любые крайности. Он беспрестанно защищал своих левых друзей от правых врагов и правых друзей от левых врагов, а те в свою очередь никогда его не защищали, считая с единодушным презрением, что он просто олух.
Это был очень серьезный, очень искренний и очень добросовестный олух. После любого кинофильма он непременно пускался в рассуждения об Аристотеле и универсалиях, о сочувствии и сопереживании, о возможностях, правах и обязанностях кино, как вида искусства, в материалистическом обществе. Девушкам, с которыми он ходил в театр, нужно было дождаться первого антракта, чтобы узнать, хороший они смотрят спектакль или плохой, а уж в антракте они мигом начинали все понимать. Его воинствующему идеализму до обмороков претил расизм. Про литературу он знал все, кроме одного — как получать от нее удовольствие.
Став его соучеником по летному училищу в калифорнийском городке Санта-Анна, Йоссариан пытался ему помочь.
— Да не будь же ты олухом, — предостерегал Клевинджера йоссариан, сидя рядом с ним на трибунах учебного плаца и наблюдая за Шайскопфом, который метался внизу, словно безбородый король Лир.
— Нет уж, я скажу ему, — уперся Клевинджер.
