Йоссариан ни разу его больше не видел. Это была одна из чудесных особенностей госпиталя — Йоссариан никогда не встречался дважды с одним и тем же врачом. Они бесследно исчезали после первого визита. На другой день к его койке подошла группа врачей, которых он раньше никогда не видел, с вопросом о его аппендиксе.
— С аппендиксом у меня все в порядке, — сообщил им Йоссариан. — Мой доктор объяснил мне вчера, что у меня печень.
— Возможно, это печень, — решил старший из вновь прибывших врачей. — Что у него с количеством лейкоцитов и эритроцитов?
— Ему не делали количественный анализ крови.
— Пусть сделают незамедлительно. Мы должны быть крайне осторожны с пациентом в его состоянии. Нам надо иметь прикрытие на случай летального исхода. — Он записал что-то в свой блокнот и обратился к Йоссариану: — Не забывайте про пузырь со льдом. Это очень важно.
— У меня нет пузыря со льдом.
— Так получите его. А впрочем, он наверняка где-нибудь здесь лежит. И дайте нам знать, если боль станет нестерпимой.
Через десять дней к Йоссариану подошла группа незнакомых ему врачей с убийственной новостью — он был совершенно здоров и подлежал выписке. Но в последний момент его спас сосед по палате, у которого двоилось в глазах. Он вдруг сел на своей койке и пронзительно вскрикнул:
— У меня двоится в глазах!
Палатная медсестра испуганно взвизгнула, а санитарка упала в обморок. Со всех сторон к больному кинулись врачи, держа наготове шприцы, рефлекторы, клистирные трубки, резиновые молотки и вибрамассажеры. Кроме того, они вкатили в палату множество замысловатых приборов на колесах. Сложные заболевания были в госпитале редкостью, и врачи-специалисты, переругиваясь, окружили интересного пациента плотной толпой, причем задние раздраженно кричали передним, чтобы те поторапливались и уступили им место. Вскоре явился высоколобый полковник в очках с роговой оправой, чтобы поставить диагноз.
— Это менингит! — с пафосом объявил он, торопливо оттолкнув своих коллег. — Хотя у меня нет ни малейших оснований так считать.
— А тогда не лучше ли считать, что это, скажем, острый нефрит? — вкрадчиво улыбаясь, предложил врач в чине майора.
— Не лучше, — отрезал полковник. — Я специалист по менингитам и не уступлю своего больного всяким ретивым почечникам. За мною право первенства — я раньше всех поставил диагноз.
В конце концов, однако, врачи приняли совместное решение. Они решили, что им неясно, чем болен солдат, у которого двоится в глазах, и наложили на его соседей по палате двухнедельный карантин, а его самого перевели в изолятор.
День благодарения Йоссариан благополучно и бестревожно провел в госпитале. Ему не очень понравилось, что на обед им дали индейку, но индейка понравилась. Это был самый благонамеренный День благодарения в его жизни, и он дал обет всегда затворяться на этот день в госпиталь. А нарушил он свой обет на будущий год, коротая благодарственный праздник в гостиничном номере с женой лейтенанта Шайскопфа, на которой красовались по такому случаю солдатские браслеты Дори Дамс и которая нравоучительно корила его за циничную неблагодарность, хотя считала себя последовательной атеисткой.
— Я не верую, быть может, еще тверже, чем ты, — с гордостью сказала она Йоссариану, — и, однако, чувствую, что мы должны ощущать благодарность, которую было бы глупо скрывать.
— А за что, собственно, я должен ощущать благодарность? — равнодушно отозвался Йоссариан. — Попробуй-ка приведи мне хоть один пример.
— Ну… — Жена лейтенанта Шайскопфа на мгновение задумалась, но сразу нашлась: — Например, за меня.
— Вот уж действительно, — глумливо сказал Йоссариан.
— Ты не благодарен за меня судьбе? — с удивлением вздернув брови, спросила она. И, сразу же нахмурившись, оскорбленно сказала: — А мне, между прочим, вовсе не обязательно с тобой спать. У меня в распоряжении целая рота курсантов моего мужа, и любой из них почтет за счастье спать с женой командира, чтобы получить дополнительный стимул к выполнению долга.
Йоссариан решил сменить тему разговора.
— Ты подменяешь тему разговора, — дипломатично сказал он. — Готов поспорить, что на каждое событие, за которое мне нужно быть благодарным, приходится по крайней мере два, которые можно только проклинать.
— Ты должен быть благодарен за меня.
— Я и благодарен, милая, не волнуйся. Но при этом я проклинаю потерю Дори Даме. А разве сотни других девушек и женщин, которых я увижу за свою короткую жизнь, но не смогу уложить к себе в постель, не адское проклятие для меня?
— Будь благодарен за хорошее здоровье.
— Которое обязательно испортится.
— Будь благодарен за жизнь.
— Которую неминуемо оборвет смерть.
— Все могло быть гораздо хуже! — пылко вскричала она.
— И в тысячу раз лучше! — горячо возразил он.
— У тебя всякий раз находится только одно возражение. А ты говорил про два.
— И не уверяй меня, — пропустив ее последние слова мимо ушей, наседал Йоссариан, — что пути господни неисповедимы. Очень даже исповедимы. Он же постоянно над нами издевается. В эту сторону все его пути и ведут. А может, он и вообще про нас позабыл. Ведь если верить людям, то бог у них — неуклюжий, бездарный, злобный, грубый, самодовольный и тщеславный плебей! Господи, ну можно ли преклоняться перед всевышним, который в своем божественном произволении сотворил мир, где гниют зубы и текут из носа сопли? Что за извращенный и злоехидный рассудок обрек стариков на недержание кала? И зачем он создал боль?
— Боль? — победно подхватила жена лейтенанта Шайскопфа. — Боль человеку необходима. Как симптом болезни.
— А кто создал болезни? — подхватил в свою очередь Йоссариан. Он язвительно рассмеялся. — Да-да, боль нам дана по великому милосердию его. А почему б ему не снабдить нас вместо боли сигнальным колокольчиком? Или индивидуальным — для каждого человека — небесным хором? Или красно-синим сигнализатором из неоновых трубочек во лбу? Любой фабрикант музыкальных автоматов справился бы с этой пустяковой задачей без всякого труда. А почему не справился он?
— Люди выглядели бы очень глупо с красными трубочками во лбу.
— Зато они прекрасно выглядят, когда корчатся от боли или бессмысленно костенеют под наркозом, правда? Вот уж поистине вселенская бездарность! Просто диву даешься, как при его-то возможностях он исхитрился сотворить столь ничтожное безобразие вместо мира, — это же абсолютная сверхъестественная недееспособность! Он явно никогда не кормился своей работой. Да ни один уважающий себя работодатель не взял бы его даже на самую мизерную должность.
Жена лейтенанта Шайскопфа стала пепельно-серой и, зачарованно глядя ему в глаза, слушала его с боязливой тревогой.
— Ты бы лучше не говорил о нем так, — враждебно и укоризненно прошептала она. — Он ведь может тебя покарать.
