— Эта находка принадлежит Норвегии, — настаиваю я. — Что бы ни было в ларце, откуда бы он ни был доставлен, находка — норвежская. И она принадлежит Норвегии.
Виестад тяжело вздыхает:
— Бьорн, вы словно психованный маленький терьер, который вздумал тявкать на бульдозер.
Он улыбается:
— Праведный юношеский гнев! Но вы не видите всей картины.
— Я знаком, во всяком случае, с Законом о культурных ценностях! Он запрещает вывозить за рубеж археологические находки, обнаруженные на территории Норвегии.
— Можешь мне этого не рассказывать. Я участвовал в разработке закона перед обсуждением его в стортинге
[31]
и назубок знаю каждый параграф.
— Ллилеворт покусился на то, что запрещается норвежскими законами.
— Все не так просто. Чистая случайность, что ларец нашли у нас.
— Что вы имеете в виду?
— Поверь мне. И отдай ларец своему отцу.
— Арнтцен — не мой отец!
— Тогда Ллилеворту.
— Профессор Ллилеворт — негодяй!
— А я? Кто я?
— Не знаю. Я не знаю, что думать теперь о людях. А кто вы?
— Я пешка. — Виестад стучит костяшками пальцев по столу. — Я только пешка. Все мы пешки. Ничтожные пешки.
— В чьей игре?
Он наливает себе коньяку. Только теперь, впервые за все время, что мы работаем вместе, я начинаю понимать, почему столь многие студентки от него без ума. У Виестада грустное лицо уставшего от жизни человека, но в минуты душевного подъема он все еще похож на американского киноактера из довоенных фильмов. Мощный подбородок. Широкие скулы. Брови взвились двумя бесцветными дугами на лбу. Темные глаза смотрят мне прямо в душу.
— Это не наша игра, — тихо произносит он.
Его внезапная доверительность смущает меня. Я делаю вид, что закашлялся.
— У меня вопрос, — говорю я.
Он молча смотрит на меня.
— Ну?
— Откуда профессор Ллилеворт узнал, где искать октагон?
— Обнаружил карту. Или какие-то новые сведения.
— Почему тогда он врал, что мы ищем круглый замок?
— А именно такой замок вы и искали. Заложенный около девятьсот семидесятого года.
— Но в действительности мы искали октагон?
— Да.
— И Ллилеворт догадывался, что там находится ларец?
— Видимо, так.
— А вам известно, что он из золота?
Судя по реакции, нет.
— Что вы слышали о Рене-ле-Шато? — спрашиваю я.
В ответ искреннее удивление:
— Не очень много. Французская деревушка в горах, где нашли что-то вроде старинных пергаментов. Пробудила псевдоисторический интерес.
— И вы ничего не знаете о сокровищах?
Его лицо становится все более и более растерянным.
— Сокровищах? Там, в Рене-ле-Шато? Или здесь, в монастыре Вэрне?
— Ллилеворт знает, что находится внутри ларца?
— Вы все спрашиваете и спрашиваете. Но вам надо понять, я только пешка. Я тот элемент головоломки, который находится в самом верху справа. Малюсенькая часть неба. — Он смеется и наклоняется над письменным столом. — Бьорн… — почти шепчет он.
И тут звонит телефон. Он берет трубку:
— Да?
Остаток разговора идет на английском языке. Нет, он не знает. Потом он несколько раз говорит «да», и по его взгляду я понимаю, что речь идет обо мне. Он кладет трубку. Я встаю.
— Уже уходите? — спрашивает он.
— Я понял, что к вам сейчас придут гости.
Он обходит стол и кладет руку мне на плечо:
— Послушайте меня. Отдайте ларец. Они не мерзавцы и не злодеи. Но у них есть свои основания. Поверьте мне. Действительно есть. Эта игра не для таких, как мы.
— Таких, как мы?
— Таких, как мы, Бьорн.
Он провожает меня до входной двери, продолжая держать руку на моем плече. Возможно, он сейчас размышляет, как не дать мне уйти. Но когда я освобождаюсь от его руки, он не пытается меня задержать. Он стоит в дверном проеме и смотрит мне в спину.
Из-за шторы в окне второго этажа — я уверен, что это спальня, — мне машет рукой его жена. Спускаясь по тропинке к своей Болле, я сочиняю историю о том, что своим жестом она приглашала меня к себе, а вовсе не прощалась. Я не всегда воспринимаю действительность адекватно.
6.
Белая палата размером четыре на три метра. Кровать. Стол. Шкаф. Окно. Дверь. Целых шесть месяцев в них заключался для меня весь мир.
Первое время в клинике я вообще не выходил из палаты. Я подолгу сидел на кровати или на полу и раскачивался из стороны в сторону, спрятав лицо в колени и сложив руки за головой. Я не осмеливался даже смотреть в глаза сестрам, которые приносили лекарства в прозрачных пластиковых коробочках. Если они гладили меня по голове, я съеживался, словно актиния.
Каждый день в один и тот же час меня отводили к доктору Вангу. Он восседал на стуле и изрекал умные вещи. Я на него никогда не смотрел. Прошло четыре недели, прежде чем я решился взглянуть ему в глаза. Он не отреагировал и продолжал говорить. Я только слушал.
Через пять недель я его прервал.
— Что со мной? — спросил я.
— Каждому надо заглянуть в свое детство, — ответил он.
Жутко оригинально.
— Личность человека формируется в детстве, — повторял он. — Именно тогда у тебя в мозгу зарождается эмоциональная жизнь.
— Я был счастливым ребенком, — отвечал я.
— Всегда?
Я рассказывал, что рос как избалованный принц, во дворце среди пурпура и шелка.
— И никогда ничего плохого не происходило? — допытывался доктор Ванг.
— Ничего, — врал я.
— Тебя били? С тобой плохо обращались? Были случаи сексуального насилия? Тебя запирали в темной комнате? Тебе говорили что-то скверное? Тебя мучили?
— Бу-бу-бу… — не унимался он.
Перед его кабинетом в коридоре на стене висели часы. Тираны времени. Часы всего мира в моем сознании превратились в одну тикающую цепь. Но эти часы были не такие, как все остальные. Они подчинялись сигналам, которые передавались по радио от центральных атомных часов Гамбурга. Я мог подолгу следить за плавным полетом секундной стрелки по циферблату.
В начале этого лета я еще раз навестил доктора Ванга. Мне захотелось с его помощью разобраться в кое-каких воспоминаниях, всплывавших у меня в голове под покровом ночи. В обстоятельствах смерти папы. В тех мелких странностях, которые я не мог понять, когда был ребенком. Каждый маленький эпизод был ниточкой в запутанном клубке. Доктор обрадовался, когда я наконец-то рассказал ему о случившемся в лето смерти отца. Что-то, видимо, отпустило меня.
