Он заявил, что теперь понимает все гораздо лучше.
— Я рад за вас, — сказал я.
Именно доктор Ванг посоветовал мне записывать воспоминания.
— Так прошлое станет реальностью, — объяснил он. — Твои мысли прояснятся, как будто ты совершил путешествие во времени и пережил вновь все события своей жизни.
— Будет сделано, — сказал я. И стал записывать.
7.
Когда я был ребенком, меня дразнили «бледнолицым» и бросали в меня камни. Я бежал к маме и просил защиты.
Сейчас я оставляю Боллу у въезда на плитках кирпичного цвета. Яркий свет и звуки музыки из «Ромео и Джульетты» Прокофьева льются через открытое окно гостиной. Вижу, как из окна выглядывает мама. Фея, окруженная сияющим светом.
Было бы несправедливо утверждать, что мама старалась меня забыть или отвергнуть. Но вместо любви появилась рассудочная, холодная забота. Словно я дальний родственник, который приехал на каникулы в места, где провел детство.
Она стоит в дверях, когда я поднимаюсь на лестнице.
— Поздновато ты сегодня, — упрекает она. По голосу легко определить, что она весь день прикладывалась к бутылке и уже после прихода профессора пропустила пару стаканчиков.
— У меня были дела.
— Ты знаешь, что мы всегда едим ровно в половине восьмого!
— Мама, профессор Арнтцен когда-нибудь при тебе упоминал Евангелие Q?
— Трюгве! — мягко поправляет она меня. Она все еще пытается как-то сблизить нас.
— Евангелие Q? — повторяю я.
— Прекрати! Какая еще корова?
[32]
— хихикает она.
Мы входим в дом. Профессор кривит губы с видом мученика. Так он делает уже двадцать лет, старательно изображая нового папу, а также верного друга и преданного возлюбленного матери.
— Бьорн! — Он говорит холодно и неприветливо. И в то же время улыбается, чтобы доставить радость маме.
Я молчу.
— Где он? — повторяет он сквозь зубы.
— Мальчики, — громко восклицает мама, — вы проголодались?
Мы идем в комнату. Это настоящий оазис. Пышные ковры, мягкие диваны, обитые бархатом стены, серванты. Люстры весело позванивают под легкими порывами летнего ветерка. На полу, в самой середине, персидский ковер, по которому запрещено ходить. Двустворчатая дверь между гостиной и столовой широко распахнута. На обеденном столе горят стеариновые свечи в канделябрах, их мерцание отражается на фарфоровых тарелках ручной росписи. Из кухни раздается хруст — собака грызет кость. Из-за глухоты она с опозданием замечает посторонних. Слышно, как ее хвост ритмично постукивает о скамейку.
— Где Стеффен? — спрашиваю я.
— В кино, — отвечает мама. — С девушкой. Очаровательной девушкой. — Она фыркает. — Не спрашивай, кто она. Он девушек меняет раз в месяц. — Она произносит это кокетливо, с гордостью, словно подчеркивая, что я такой радости ей никогда не доставлял. Но зато у меня нет СПИДа и гнойных прыщей на лице.
Я не люблю своего брата. Стеффен для меня чужой человек. Он и его отец отняли у меня маму. И я остался один на крыльце в морозную ночь.
Мы с профессором садимся за стол. В этом доме у всех постоянные места. Мама и ее муж сидят друг против друга по краям стола, я — в середине между ними. Таков ритуал.
Когда мама открывает дверь на кухню и начинает стучать кастрюльками, оттуда появляется старый профессорский пес. Ему четырнадцать лет, имя Брейер. Или Бройер. Никогда не было желания уточнять. Клички у собак глупейшие. Пес смотрит на меня и машет хвостом. Потом движение хвоста останавливается. Пес со мной так и не подружился. Или ему на все наплевать. У нас довольно прохладные отношения. Он внезапно падает на пол посередине комнаты, как будто из его позвоночника выдернули стальной стержень. Изо рта текут слюни. Он смотрит на меня слезящимися глазами. Для меня по-прежнему остается загадкой, как можно любить собак.
— Ты должен вернуть ларец, — шепчет профессор. — Ты не понимаешь, во что ввязался.
— Я должен был наблюдать за сохранностью обнаруженных на раскопках артефактов.
— Вот именно!
— Профессор, — говорю я самым ледяным тоном, на какой только способен, — как раз это я и делаю.
Мама приносит бифштекс, потом бросается на кухню за соусом, а в заключение появляется горшочек с запеченными в сыре картофелинами и капустой брокколи.
— Я не виновата, если все остыло, — весело говорит она. И переводит взгляд с меня на профессора. — Что такое ты говорил про Трюгве и корову?
Профессор косится на меня с изумлением.
— Это недоразумение, — ухожу я от ответа.
Мама в прошлом году отпраздновала пятидесятилетие, но можно подумать, что она старше меня всего на несколько лет. Стеффену повезло, он унаследовал мамины черты лица.
Профессор режет бифштекс, мама наливает вина ему и себе, а мне легкого пива. Я беру капусту из горшочка. Мама никогда не интересовалась, почему я стал вегетарианцем. Но блюда из овощей она готовит изумительно.
Пес таращит на меня глаза. Мокрый длинный язык вываливается на ковер.
Профессор рассказывает старый анекдот и сам добросовестно смеется над ним. Не могу понять, почему мама решила отдать ему свою жизнь и свое тело. Мысли такого рода плохо сказываются на моих манерах.
— Ты была сегодня на могиле? — спрашиваю я маму. Она бросает быстрый взгляд на профессора. Но не находит у того ни малейшей поддержки. Профессор аккуратно разделяет картофелину на две части и отрезает кусочек мяса. Потом кладет в рот и то и другое и начинает жевать. У него есть удивительная способность делать вид, будто ничего особенного не произошло.
— А ты был? — спрашивает мама робко.
Отца хоронили в четверг. Через неделю после несчастного случая. Пол в церкви вокруг гроба был покрыт цветами. Я сидел в первом ряду. Между мамой и венками. Каждый раз, когда я смотрел на распятие на стене алтаря, я думал о том, как папа перед падением висел высоко на скале. У гроба было много венков с лентами и надписями. Белый гроб. С позолоченными ручками. Папа лежал со сложенными на груди руками. Глаза покойно закрыты в вечном сне. Тело закутано шелковой тканью. На самом деле он был искорежен до неузнаваемости: череп разбит, руки и ноги переломаны, — превратился в кровавое месиво.
— Вкусная капуста, — хвалю я.
О кладбище можно больше не говорить. Своим вопросом я даю понять им обоим, что свела их вместе бессмысленная смерть и что с мамой за столом должен сидеть совсем другой мужчина.
— Она прибрана? Могила? — спрашивает мама.
Я удивленно поднимаю на нее глаза. Вопрос выдает ее волнение. До сих пор она не возражала, когда я дерзил.
