— Я посадил там лилии.
— Ты упрекаешь меня в том, что я там не бываю?
Профессор, покашливая, начинает перекладывать с места на место овощи в своей тарелке. Я очень умело изображаю непонимание:
— С чего это ты взяла, мама?
Мама ненавидит ходить на кладбище. Мне кажется, что она ни разу не побывала там после смерти отца.
— Прошло двадцать лет, Малыш Бьорн! Двадцать лет!
Ее глаза блестят от волнения. Она чувствует себя оскорбленной. Пальцы крепко сжимают нож и вилку.
— Двадцать лет! — повторяет она. И еще раз: — Двадцать лет, Малыш Бьорн!
Профессор поднимает бокал с красным вином и пьет.
— Это много, — соглашаюсь я.
— Двадцать лет, — твердит она снова и снова.
Мама любит разыгрывать оскорбленное достоинство, для нее это род искусства, в котором она постоянно совершенствуется.
Собака кашляет и отрыгивает, потом с явным удовольствием пожирает все, чем ее стошнило.
— Ты хотя бы иногда думаешь о нем? — спрашиваю я.
Это не вопрос, а злобное обвинение. Мы оба понимаем это.
Профессор откашливается:
— Соус хорош, дорогая! Воистину хорош!
Мать не слышит его. Глядит на меня.
— Да, — с трудом выговаривает она, — я думаю о нем.
Мама кладет на стол нож и вилку. Складывает салфетку.
— Конечно, я знаю, какой сегодня день, — произносит она униженно. В речи появился северонорвежский акцент. — Каждый год! Каждое лето! Не думай, что я забыла, какой сегодня день.
Встает и выходит из столовой.
Профессор растерян. Он не знает, идти за ней или наброситься на меня с упреками. Скорее всего, надо было сделать и то и другое. Но он остается на месте и продолжает жевать. Смотрит на пустой мамин стул. Потом на меня. Потом в свою тарелку. И при этом не перестает жевать.
— Ты должен вернуть его! — заявляет он.
Я поворачиваюсь к псу. Пристальный взгляд заставляет его поднять голову и навострить уши. Он начинает скулить. Из открытой пасти течет слюна, оставляющая омерзительное пятно на светлом ковре. Потом пес поднимается, с громким звуком портит воздух и уходит.
8.
Возле своей многоэтажки я сразу замечаю красный «рейнджровер». В нем никого нет.
Мои знакомые, видимо, решили, что я поглупел. Или ослеп.
Затем я вижу Рогерна. Он сидит, покуривая, на ящике с песком у входа в дом.
Свет из квартиры первого этажа падает на него сбоку и оставляет на лице тени. Если бы я не знал Рогерна, то вряд ли обратил бы на него внимание. В любом спальном районе можно встретить подобных ему мужчин, слоняющихся по улицам и мучающихся от безделья. Длинные волосы и мятая футболка с надписью «Metallica»
[33]
делают его похожим на шпану, словно он только и ждет, как бы выхватить сумку из рук какой-нибудь немощной старушки или начать приставать к твоей тринадцатилетней дочери. Но поскольку обычно Рогерн не болтается у дома по вечерам, а рядом стоит припаркованный пустой «рейнджровер», я начинаю волноваться. Увидев меня, он спрыгивает с ящика.
— У тебя гости? — спрашивает он и открывает дверь подъезда.
Я смотрю на него вопросительно. Он нажимает на кнопку лифта:
— В твоей хате люди. Ждут тебя.
Мы выходим на девятом этаже, и Рогерн отпирает дверь своей квартиры. Я звоню по телефону домой. Автоответчик отключен. Кто-то снимает трубку и молчит.
— Бьорн? — спрашиваю я.
— Да? — отвечает чей-то голос.
Я кладу трубку.
Рогерн сидит на диване и вертит в руках сигарету:
— Они пришли несколько часов назад.
Я плюхаюсь на стул:
— Спасибо, что подождал меня.
Желтыми кончиками пальцев он все крутит и крутит свою сигаретку. Облизывает языком бумагу и закуривает.
— Не знаю, что делать, — признаюсь я.
— А если звякнуть в полицию? — предлагает Рогерн и хохочет.
Мы смотрим в окно и ждем, когда полицейский автомобиль свернет с кольцевой дороги и подъедет к нашему дому.
Рогерн остается в своей квартире. А я встречаю полицейских на площадке десятого этажа. Это молодые, серьезные мужчины, осознающие свою власть. Из Суннмёре. Я протягиваю им ключ и остаюсь на площадке. Абсолютно ясно, что дежурная служба не связала этот вызов с расследованием, которое ведется по моему делу. Видимо, это произойдет позже, когда утром кто-нибудь из Уголовной полиции начнет листать ночную сводку. Через несколько минут выходят гости. Трое. Накачанный парень со злобным взглядом. Это мой дружок Кинг-Конг.
Второй — изысканный джентльмен в роскошном костюме и с маникюром.
Третий — профессор Грэм Ллилеворт.
Все трое, увидев меня, застывают на месте.
— Они сидели у вас в комнате. Вы их знаете? — Тон полицейского выдает его удивление. Можно, подумать, он готов обвинить меня в том, что эти люди проникли в мой дом.
Я долго рассматриваю каждого из них, потом качаю головой.
— Англичане, — сообщает полицейский. И ждет от меня объяснений, но я молчу.
Глаза профессора Ллилеворта сузились.
— Тебе это даром не пройдет! — цедит он сквозь зубы.
Полицейские подталкивают их к лифту. Весьма настойчиво. Хотя троица идет, не оказывая сопротивления.
Дверь лифта захлопывается.
9.
Насекомое, попавшее в ловушку, притворяется мертвым. Иногда у меня возникает похожее желание.
Ужас и неудачи парализуют. В трудную минуту я теряю голову. Не воспринимаю происходящее вокруг. Притворяюсь мертвым, как насекомое, на короткое время. А потом пристраиваюсь в тени какой-нибудь соломинки, собираю все свои силы и мужество.
Я так долго и так пристально смотрю на Рогерна, что он смущается.
— Можно, я у тебя переночую? — спрашиваю я. Мужество и безрассудная храбрость покинули меня. Гости вернутся. Потеряют терпение и захотят отомстить.
— Конечно.
— Я уезжаю за границу. Завтра утром.
Рогерн не из тех, кто пристает с расспросами.
Мы спускаемся в его квартиру. Он спрашивает, не устал ли я. Нет, не устал. Я бодр как никогда. Он ставит компакт-диск «Metallica». Приносит из холодильника несколько бутылок пива и зажигает свечу, от которой идет запах парафина. Мы сидим, пьем пиво, слушаем музыку и ждем рассвета.
III
ЛЮБОВНИК
1.
