— Тогда звони! Быстро!
Диана берет трубку. Я смотрю на нее. Она смотрит на меня. И кладет трубку.
— Не страшно, — решает она. — Позвоню из Норвегии.
В это время раздается телефонный звонок. Она растерянно берет трубку. Несколько раз произносит «да», нетерпеливо, возмущенно.
— Что ты хочешь сказать? — спрашивает она.
И слушает.
— А на каком основании? — огрызается она.
Кивает мне и поднимает к небу глаза.
— Ну что же тут объяснять? — кричит она в трубку. Потом кидает ее на рычаг. — Работа! Можно подумать, что наступит конец света, если я уйду в отпуск.
Я подношу чемодан к лифту. Диана запирает дверь, но тут же вспоминает, что ей надо в туалет. О женщины! Она отпирает дверь. Проходит целая вечность. Я удерживаю лифт, загородив чемоданом датчик закрывания дверей. Наконец мы внутри, звенит звонок, двери захлопываются. Диана нажимает на кнопку с контуром автомобиля. Лифт тихо жужжит. В животе обрывается.
В гараже она отпирает багажник «хонды». Я кладу чемодан.
Диана трогается с места. Шины взвизгивают, когда она начинает разгоняться, звук отзывается в теле. Я откидываю голову на сиденье и делаю глубокий вдох. Заныли ноги.
Нам приходится ждать, чтобы встроиться в поток автомашин, и вот Диана выезжает из гаража. Одна из проезжающих мимо машин внезапно тормозит перед входом в наш дом. Это «БМВ-745» цвета беж. Я не вижу, кто там внутри. Но ведь это не могут быть они!
Часть вторая
СЫН
IV
УМОЛЧАНИЯ, ОБМАНЫ, ВОСПОМИНАНИЯ
1.
Это случилось в то лето, когда умер папа.
Даже израненный делянками и линиями электропередач, старый лес устоял и по-прежнему простирается во все стороны далеко-далеко. Прошло двадцать лет. Но если я закрою глаза, я легко могу вспомнить атмосферу тех летних каникул. Скрытые от чужих глаз уголки моего личного мемориала. Долгая поездка на машине… Небо над нами переполнено светом. Нервно потрескивает радио. Впав в полудрему от долгой езды, я сидел на заднем сиденье и выглядывал из приоткрытого окна. Тучи мошек роились над высокой пожелтевшей травой на обочине… Жара была невыносимой. Холодные озера мелькали, как осколки зеркал между стволами деревьев. Помню в лесу избушку из трухлявых бревен, пораженных мхом и гниением. На ветке — пустой пластиковый пакет с рекламой кофе «Али». Брошенная автомобильная покрышка. Громадные валуны. Со стороны лесистого склона доносилось журчание ручьев, загнанных в серые бетонные трубы. Мы проезжали мимо маленьких лесных озер, окруженных кустарником. Я пытался подавить тошноту. Мама гладила меня по лбу. Папа сидел за рулем, молчаливый и далекий. Рядом с ним возлежал Трюгве Арнтцен, закинув ноги на приборную доску, жизнерадостный и громогласный. Грязные следы колес строительных машин пересекали нашу лесную дорогу. Попадались домики с заколоченными окнами и заросшие поля. Памятники прошлому. На одном таком поле на колоде сидел старик и что-то строгал. Как будто гном из забытой сказки. Или старый дед, потерявший счет времени. Он не поднял головы. А может быть, его и не было.
Тропинка извивалась среди густой травы от места стоянки вверх по склону. Под деревьями было темно. В сумраке засохшие корни деревьев напоминали окаменевших змей. Влажный мох рос на пнях. Папа молчал. Мама напевала. Трюгве шел за ней. Я замыкал шествие. Вид у нас, скорее всего, был как у потерявших дорогу проводников-шерпов.
[50]
Горный воздух налетал на нас свежими волнами.
— Малыш Бьорн!
Далекий и сердечный, врывается в воспоминания голос мамы. Словно ласковое прикосновение.
— Медвежонок!
Солнце проникало даже сквозь стены палатки и слепило меня. Скоро девять. Я поискал глазами Трюгве, с которым я делил палатку. Его спальный мешок пуст, обмякший, наполовину вывернутый, похожий на старую змеиную кожу. Еще не совсем проснувшись, я прячусь во влажном нутре собственного спальника.
— Маленький принц! Бьорн!
С громким треском мама открыла молнию палатки и просунула голову внутрь. Лицо ангела, обрамленное пышными волосами.
— За-а-а-автра-а-а-ак! — пропела она.
Она стала трясти меня. Я сопротивлялся. Ожесточенно. В последнее время у меня появились признаки полового созревания, что особенно чувствовалось по утрам. Но ведь не мог же я сказать об этом маме. Завтрак подавался на бумажных тарелках на пледе между палатками. Здоровые ломти хлеба, нарезанные финским ножом. Масло. Салями. Колбаса из баранины. Малиновое варенье. Яичница с ветчиной, поджаренная на примусе.
Трюгве дружески похлопал меня по плечу. Он уже несколько дней не брился.
Маме очень не нравилось, что папа увлекся скалолазанием. Папа и Трюгве продемонстрировали ей все средства страховки. Тросы и костыли, болты и карабины, крепления. Но это не помогло. Она все равно боялась, что может что-нибудь произойти.
После завтрака мы с мамой пошли на озеро купаться. Вода была черной и блестящей. Я спросил маму, нет ли в воде пиявок. Она ответила, что их, скорее всего, нет. Вода оказалась теплой. Вокруг цвели лилии, как в волшебном озере троллей. Мы поплавали и вышли на разогретый солнцем скальный островок. Мама подложила руки под голову и закрыла глаза. В лесу, судя по звуку, взлетела какая-то птица, но я ее не видел. Я лениво следил, как с мамы стекали капли. Рывками, как капли дождя на оконном стекле, они спускались по ее коже и шлепались на камень, с которого испарялись задолго до того, как добегали до поверхности озера.
А вот еще один момент.
Я поймал двух рыбок, был страшно доволен собой и всю дорогу до лагеря насвистывал, держа удочку на плече. Рыбки в пластиковом пакете плохо пахли.
Когда я вернулся, в лагере никого не было.
Я приставил удочку к дереву и повесил пакет на сломанную ветку, чтобы никакая дикая кошка или медведь гризли не похитили мою добычу.
И тут вдруг.
Голос мамы из палатки: Болтунишка!
Я подошел ближе. Лес вокруг меня замер. Я стал духом, который носился, невидимый и неслышимый, вокруг палатки.
Ее голос стал чужим. В нем появилось что-то незнакомое. Неприятное. Не предназначенное для моих ушей.
Мягкое, нежное, липкое.
Из спального мешка доносилось негромкое радостное бормотание.
Я стоял на лугу в мертвой тишине. И слушал.
Мама (как вздох, почти неслышно): Ты такой милый.
Тишина.
Мама: Не сейчас.
Задорный смех.
Мама (игриво): Нет!
