Тишина.
Мама: Послушай, они могут вернуться в любую минуту.
Какие-то движения.
Мама (с воркованием и повизгиванием): Ах ты!
Из глубин спального мешка раздалось рычание дикого зверя.
Мама (со смехом): Ты совсем рехнулся!
Пауза.
Воркование.
Тишина, полная звуков. Ветер в деревьях. Далекий шум горной речки. Птицы.
Мой голос, тонкий, слабый: Мама?
Очень долго все тихо.
Потом в палатке зашелестела открывающаяся молния. Трюгве выкарабкался наружу и осмотрелся. Увидев меня, он сладко потянулся и зевнул:
— Уже вернулся?
— Я поймал двух рыбок. Мама здесь?
— Двух? О боже! Больших?
Я снял пакет с дерева и показал их.
— Мама здесь?
— Сейчас нет. Пойдем почистим их?
Он взял меня за руку. Раньше он никогда этого не делал. Я помедлил.
— Ну, пойдем же. — Он нетерпеливо потянул меня в сторону.
Мы пошли и почистили. Очень быстро. Когда вернулись, мама уже сидела на большом камне, загорая. Улыбнулась Трюгве, с сожалением и усмешкой. Рыбки ей понравились, и она обещала испечь их на завтрак.
Когда человек думает о своем прошлом, именно мелкие эпизоды приходят на ум первыми. А то, что, казалось, будешь помнить всю жизнь до мельчайших подробностей, вылетает из памяти напрочь.
Однажды ранним утром я отправился с папой на охоту. Он разбудил меня в половине пятого. Мама и Трюгве не захотели пойти с нами. Но Трюгве весело подмигнул мне, когда я одевался. У него сна уже не было ни в одном глазу, он готов был, поднявшись, срубить хоть дюжину деревьев скаутским топориком.
Слабо светило солнце. Клочья испарений ползли по склону. А внизу, в долине, у большого озера, длинные языки тумана проникали глубоко в лес. Я дрожал. Утренний холод леденил внутренности. Усталость, словно ватные шарики, залепила глаза.
Погрузившись каждый в свои мысли, мы шли вдоль реки мимо скал, на которые отец с Трюгве обычно взбирались. От горной реки исходил холод. На плече у отца висел винчестер. Тяжелые патроны оттягивали карманы моего анорака
[51]
и бились друг о друга, словно камни на берегу горной речки.
Лес был дремучим и непроходимым. Упавшие стволы деревьев, расщелины, лужайки с вереском, небо, как запотевшее зеркало, над верхушками елей. В болотистой почве и ручейках под ногами хлюпала вода. Запах мха и гнилой травы. Острые концы пней, мешанина из корней, папоротник на солнечных прогалинах. Где-то высоко на склоне кричала птица. Одно и то же снова и снова. И как только она не сойдет с ума от собственного крика. Свет ярко-синий, такой, что хочется прикоснуться к нему рукой.
На полянке, которая была заросшей делянкой, папа остановился около ели, давным-давно поваленной во время бури, и осмотрелся. Кивнул. Пощелкал языком. Дал мне знак, что можно присесть. Я передал папе патроны. Он зарядил ружье. Папа надеялся подстрелить лисицу. Ему очень хотелось, чтобы у него в прихожей было чучело лисы. Чтобы он мог показать на нее и небрежно сказать: «Вот эту я подстрелил прошлым летом. Среди расщелин в скалах».
Мы лежали молча и смотрели на заброшенную делянку. Пахло листвой, травой и болотом. В тени деревьев попискивали и пощелкивали птицы. Но было еще рано, и пение звучало как-то не от всего сердца, а скорее по обязанности. Лежать тихо было не очень легко. Каждый раз, когда я хотел зевнуть, папа на меня шикал. Я пожалел, что пошел с ним. Маме тогда очень хотелось избавиться от меня.
Я первым увидел его. Он величественно появился из чащи с противоположной стороны делянки. Ветер дул в нашу сторону, поэтому он нас не почуял. Роскошный благородный олень.
Медленно и грациозно он вышел на поляну. Прихватил губами листочки с низенькой березы и стал озирать окрестности с видом хозяина. Шерсть была рыжеватой и блестела на солнце. Как бронза. Наросты на рогах имели вид настоящей короны.
Я посмотрел на папу. Он покачал головой.
Олень подошел еще ближе. Папа и я почти не дышали. Мы прижались к земле за стволом.
Внезапно олень поднял голову.
Сделал шаг назад.
Резко повернулся.
И тут прогремел выстрел.
Я повернул голову. Винчестер папы лежал между нами.
Он приложил палец к губам.
Олень опустился на колени, попытался уйти в безопасное место. Следующий выстрел был роковым. Олень упал на бок. Несколько ужасных мгновений он лежал, дрыгая ногами и дрожа.
Откуда-то из недр леса прозвучал триумфальный крик. Потом еще один.
Я собирался встать. Но папа удержал меня.
Их было двое. Браконьеров, как потом объяснил папа. Они пробрались через заросли папоротника и подлеска. Один издавал вопли индейца.
Они остановились перед мертвым оленем. Стояли неподвижно, восхищаясь им. Первый вынул фляжку со спиртным, отпил несколько глотков и протянул компаньону. На поясе у него висел длинный нож. Он вынул его из ножен. Когда напарник подсунул под шею оленя кружку — крышку от термоса, он сделал надрез на сонной артерии. Кружка наполнилась кровью. Они смешали ее с водкой.
И выпили.
Потом схватили оленя за передние ноги и перевернули на спину. Широким движением один из них распорол зверю живот. С отвратительным хлюпающим звуком стал вытаскивать кишки, метр за метром, сине-стального цвета кишки, от которых поднимался пар. Потом появились остальные внутренности. Вонь шла прямо на нас с отцом.
Браконьеры присели на корточки. Они нашли то, что искали. Горячее сердце. Человек с ножом высунул кончик языка наружу и, щурясь, стал разрезать сердце пополам.
Как будто делал очень сложную современную операцию. Здесь, в дремучем лесу. Потом отдал компаньону половину.
Они стали есть.
У меня перед глазами пошли круги. Я слышал, как они чмокали. Кровь стекала по их щекам.
Папа держал меня, пока меня рвало. Без единого звука.
Эти двое разрезали оленя и потащили тушу по полянке с гиканьем и песнями. Когда мы с трудом поднялись на ноги, то увидели голову оленя, которая лежала на возвышении и смотрела нам вслед.
Появились мухи и потребовали своей доли. Уже в лесу я услышал крики стаи ворон.
Кое-кто думает, что вегетарианцем становишься для того, чтобы выглядеть интересным в глазах других людей. Возможно, что так бывает. Но у многих из нас не было выбора. Нас к этому привела жизнь. Варварство крови.
2.
