— Ты видел нас? — повторяет она еще раз, как будто ждет, что я признаюсь в дурацкой шутке. А сейчас просто валяю дурака.
Но я продолжаю смотреть на нее.
— О господи, Малыш Бьорн! О господи, дружок.
Я чувствую, как у меня начинают бегать желваки. Она глубоко вздыхает.
— Это ерунда! — восклицает она. Тон голоса холодный, отталкивающий. Можно подумать, что она сейчас оправдывается перед отцом. — Там и тогда это ничего не значило!
— Но ты ведь вышла за него замуж. Так что не совсем ерунда.
Ее взгляд становится обиженным, раздраженным.
— Это потом. Потом у нас появилось… Но в то лето… — Она ищет слово, но не находит его.
— …ты ему изменяла, — заканчиваю я.
— Мы с папой договорились. И никогда не изменяли друг другу. И папа тоже… — Она остановилась. — Если бы папа остался жив… — Слова застревают у нее в горле.
— Он был папиным другом, — продолжаю я прокурорским тоном.
Она берет мою руку, с волнением переплетает свои пальцы с моими. Я чересчур быстро отдергиваю руку.
— Вы продолжали заниматься сексом даже во время похода. Прямо на наших глазах!
— Но Малыш Бьорн! Дружочек! Мне никогда не приходило в голову, что… Я не подозревала, что… Я думала, что вы оба не…
— Ты ошиблась!
Она пожимает мою руку. Сильно.
— О боже! Малыш Бьорн… Не знаю, что и сказать. Я не знала, что ты видел. Или догадывался. Ты ведь был такой маленький.
— Я был достаточно взрослым…
— Мне так неловко. Мы с папой были откровенны. Мы говорили об этом. Время было другое, Малыш Бьорн. Другая атмосфера. Попробуй понять.
— Сомневаюсь, что папа понял бы.
Мама опускает глаза.
— Да, — соглашается она. — Если честно, я тоже не думаю, что он понял бы. Ты никогда не знал своего отца так, как знала его я. Он не всегда был… — Она с горечью отводит от меня взгляд. — Казалось, что он все держит под контролем, но в глубине души он был совсем не…
Мы смотрим друг на друга.
— Но я уверена, что он не бросился со скалы сам, — подытоживает она. — Если ты это хочешь сказать.
Это, по-видимому, мучило ее двадцать лет. Меня удивляет, что проблема прозвучала в ее устах довольно небрежно.
— Упасть можно по-разному, — замечаю я.
Она пропускает намек мимо ушей.
— Трюгве воспринимал все это очень серьезно. Я имею в виду нашу связь. Гораздо серьезнее, чем я. Для меня это было… Не знаю. Попыткой к бегству? Флиртом? Развлечением? Отдыхом? Паузой в буднях?
Она вопросительно смотрит на меня, но уж у кого-кого, а у меня нет ответа.
Она продолжает размышлять:
— Это была любовная связь. Интрижка. Но тут произошел несчастный случай.
Какое-то время мы молчим.
— И ты об этом думал все годы? — спрашивает мама. Она обращается скорее к себе, чем ко мне.
Я молчу, давая ей возможность обдумать важность этого вопроса.
— Почему ты ничего не рассказал мне?! — восклицает она. Голос становится напряженным.
Я пожимаю плечами, отвожу глаза в сторону.
— Господи, Малыш Бьорн, и что только ты обо мне думаешь?
На этот вопрос мне не хочется отвечать.
— Когда твой папа умер, — начинает она, но не может продолжать. — Мне было очень тяжело. Каждый божий день я пыталась забыть об этом.
— И обо мне тоже?
Она наклоняет голову:
— О тебе?
Я делаю глубокий вздох, чтобы овладеть голосом.
Она помогает мне:
— Ты когда-нибудь спрашивал себя, справедливо ты относишься ко мне?
Я проглатываю слюну.
— Не только ты потерял папу, — продолжает она. — Я ведь тоже потеряла мужа. Которого любила. Несмотря на… эту историю… с Трюгве. Но мне кажется, об этом ты сразу забыл, Малыш Бьорн. Я понимаю почему. Боже, до чего же ты был несправедлив!
— Я…
Она кивает. Глаза полны слез.
— Дети никогда не должны узнавать о таких вещах. Это тебе надо понять! — восклицает она.
Я чувствую себя засранцем. Может быть, вполне справедливо.
— Это ведь было шоком для нас обоих, — бормочу я. Не очень хорошее извинение. Но было задумано как таковое.
— Трюгве никогда не рассказывает о том, что случилось в тот день, — говорит она. — Никогда. Он упрекает себя. Но не признается почему. В то утро он поменял страховочные канаты перед выходом. Потому что Биргер позаимствовал его канаты. По сути, упасть должен был Трюгве. Но я не хочу заставлять его говорить об этом. Каждый человек хочет забыть. Оставить все в прошлом.
Мама гораздо лучше меня умеет оставлять все в прошлом. Может быть, потому, что я соображаю лучше.
5.
Голубоглазая девушка в приемной растерянно смотрит на меня и восклицает:
— Привет, Турстейн, у тебя новая куртка?
Я никогда не видел этой девушки. И зовут меня совсем не Турстейном. Я не менял куртки. Но, подмигнув и помахав ей, я проскакиваю мимо нее и открываю дверь в джунгли с кондиционированным воздухом, где великолепно чувствуют себя пальмы «юкка» и еще более великолепно — пластиковые папоротники. Здесь, в продолговатом конторском помещении, которое именуется центральной редакцией, сидят три журналиста с видом людей, которым поручили сформулировать Десять заповедей. На стенке висит рекламный плакат с изображением компьютера, показывающего мускулы на своих руках, растущих из дисплея. «„PC!“ — газета мускулов компьютерной Норвегии!» — гласит он.
Я открываю дверь с матовыми стеклами. За столом сидит точная копия меня самого.
У Турстейна Авнера бледная кожа, белые волосы, пламенеющие красные глаза. Когда люди видят нас рядом, то думают, что мы с ним близнецы. Будучи тинейджерами, мы сочиняли истории о том, как мы будем когда-нибудь обмениваться нашими женщинами. Они все равно не заметили бы разницы. Но этого так никогда и не произошло. У нас просто не было женщин для обмена.
Он моргает глазами в мою сторону через стекла очков, которые еще толще, чем у меня. И когда узнает меня в том тумане, который мешает ему видеть мир, встает и машет рукой.
— Старый орел! — кричит он и громко смеется. — Черт бы тебя побрал, неужели это ты? А я уж подумал, что у меня галлюцинации.
Мы протягиваем друг другу руки.
— Старый добрый друг Бьорн! — ухмыляется он. И крепко жмет мне руку.
Я смущаюсь.
— Давненько не виделись!
Он наконец-то выпускает мою руку. Улыбка демонстрирует полный рот зубов.
