Я выхожу в сад за домом и опускаюсь на скамейку-качалку. Поют птицы. По воде стремительно несется глиссер.
[54]
Трос на металлическом флагштоке соседа бьется под ветром и издает веселый звук. Я смотрю на часы.
И только сейчас до меня доходит.
Она попала к ним.
Они знали об усадьбе. Они вели за нами наблюдение. Мое ощущение победы — иллюзия. Самообман.
Вхожу в дом и ищу что-нибудь, что она мне оставила. Записку, тайный знак. Еще раз обхожу все помещения. Голова кружится. Как будто я перепил. В отчаянии бегу к самой кромке воды. Словно боюсь найти ее плавающей у берега. С лицом, опущенным в воду.
Когда я возвращаюсь к дому, слышу звонок телефона. Я прыгаю по каменной лестнице, вбегаю в дом, но чуть-чуть опаздываю.
Достаю в холодильнике пиво. Делаю глоток. Дыхание неровное.
Пытаюсь понять. Почему ее схватили? Если именно это произошло? И почему ее? Где она? Чего от нее хотят? Использовать ее, чтобы оказать давление на меня? Я допиваю пиво большими глотками, рыгаю и ставлю пустую бутылку на подоконник среди дохлых мух.
Телефон звонит снова. Я поднимаю трубку и кричу:
— Диана?
— Все в порядке. Она у нас.
Голос низкий, незнакомый. С хорошей артикуляцией. В нем есть что-то приятное, успокаивающее.
Я не успеваю ответить. Обстановка в комнате выглядит как-то очень странно. Как будто я здесь впервые.
— Мы хотели бы с тобой побеседовать, — заявляет человек.
— Что вы с ней сделали?
— Ничего. Можешь не беспокоиться. Ты уже поел?
— Где она?
— Не думай об этом. Ей хорошо. Вкусно было?
— К черту вкус! Почему вы ее захватили?
— Успокойся. Нам надо поговорить.
— Я уже наслушался ваших разговоров. Я позвоню в полицию.
— Пожалуйста. Но это вряд ли что-нибудь изменит.
— Диана не имеет к этому никакого отношения! — ору я.
— Когда мы получим ларец?
Бросаю трубку и выбегаю на террасу. Мне душно. Голова кружится. Положив руки на перила, ловлю воздух губами.
Далеко во фьорде лодки собрались кучкой около рыбной отмели. Чайки из Ревлингена летают над лодками, испуская крики. Невидимый отсюда теплоход, направляющийся в Данию, ритмично постукивает лопастями по поверхности воды. Я закрываю глаза и массирую нос кончиками пальцев. Начинаю раскачиваться, падаю назад и оказываюсь в плетеном кресле. Меня знобит. Волны холода исходят из моей диафрагмы и достигают кончиков пальцев рук и ног. Хватаюсь за край стола, чтобы не упасть.
Что со мной?
Правое полушарие мозга раздувается, его покалывает. Череп слишком мал, чтобы вместить распухший мозг.
Во рту пересохло, язык приклеился к нёбу. Я издаю ужасные звуки, хватаюсь за голову и пытаюсь позвать на помощь. Вместо этого только всхлипывание срывается с губ. Пробую встать, но ноги и руки оторвались от тела и лежат кучей на полу террасы.
По дороге к дому едет машина. Шины шелестят о гравий. Тарахтит мотор. Машина останавливается около моей Боллы. Я еще могу поднять голову. Это красный «рейнджровер».
Прижимаю руку ко рту и издаю хриплый стон.
Двери машины открываются.
Их двое. Старые знакомцы, вломившиеся в мою квартиру. Кинг-Конг. И аристократического вида мужчина в шикарном костюме.
Они поднимаются по лестнице, как будто в их распоряжении целая вечность.
— Добрый вечер, господин Белтэ, — здоровается аристократ. Британец до кончиков пальцев.
Я пытаюсь ответить, но язык не слушается, и раздается только нечленораздельное бормотание.
— Я глубоко сожалею, — вздыхает англичанин. — Мы надеялись, что вы пойдете нам навстречу. Но пришлось прибегнуть к крайним мерам.
Меня хватают под руки и тащат с террасы. Ноги стукаются о ступеньки. Меня втаскивают в машину и швыряют на заднее сиденье.
Больше я ничего не помню.
7.
Когда я был маленьким, я всегда прекрасно знал, какой сегодня день, еще до того, как просыпался по-настоящему. Тихое спокойствие в воскресенье, тоскливое пробуждение в среду, нервное напряжение в пятницу. С годами я утратил эту способность. Как и многое другое. Теперь иногда даже в середине дня случается, что я спрашиваю, какой сегодня день. И какой год.
Закрытое на крючок окно состоит из шести квадратиков стекол, сияющих под лучами солнца.
Я натягиваю ватное одеяло на голову и в течение нескольких минут прихожу в себя. Это совсем не просто. Но вскоре я выглядываю наружу.
Комната — чужая, голая. Я тоже.
На спинку венского стула кто-то очень аккуратно повесил мою одежду. Мне становится противно: кто-то меня раздевал! Какой-то чужой человек снимал с меня одежду и укладывал меня голого в постель!
В комнате дверь и шкаф. Офорт, изображающий Иисуса с ягнятами. Литография каменного замка. И фотография Букингемского дворца.
Голова раскалывается.
На ночном столике около моих очков стакан воды. Спускаю ноги на пол. От этого движения головной мозг сразу же увеличивается вдвое. Я надеваю очки. Одним долгим глотком выпиваю всю воду, но жажда не проходит.
Мои наручные часы лежат на столике, как покойник с раскинутыми в стороны руками-ремешками. Но они тикают и идут. Сейчас половина одиннадцатого.
Встаю, ковыляю к окну. Голова кружится. Приходится держаться за подоконник. Он белый и пахнет свежей краской.
Сад не очень большой. Несколько автомашин стоят на асфальтовой полосе вдоль дома. Каштаны закрывают вид на улицу, где слышен грохот трамваев. Значит, я в Осло. На втором этаже дома с садом.
Я одеваюсь. Очень трудно застегнуть пуговицы на рубашке. Пальцы чертовски дрожат.
Они ничего не украли. В заднем кармане по-прежнему лежит записная книжка. И деньги.
Дверь заперта. Я трясу ее. С той стороны я слышу голоса и шаги. Как в тюрьме, звенят ключи на связке. Затем ключ поворачивается.
— Привет, мой друг!
Это Майкл Мак-Маллин. Или Чарльз де Витт. Или кто-то третий, кем он захочет быть сегодня. Секунды тянутся долго. Наконец я говорю:
— Для человека, который умер двадцать лет назад, вы выглядите удивительно свеженьким!
Обычно у меня бывают затруднения с наглыми репликами. Эту я сочинял в самолете из Лондона. Я все время был уверен, что когда-нибудь мы снова встретимся.
— Я все объясню.
— Где Диана?
— В надежных руках.
