— Древние тексты, — повторяет он и причмокивает, — коды ДНК цивилизации и знаний, если хочешь. Источники нашего понимания прошлого. И тем самым понимание того, кто мы есть сегодня.
— Высокопарные слова. Но я понимаю, что ты хочешь сказать.
— Это оригиналы рукописей. Записи происходящего и записи пересказанного. Письма. Законы и предписания. Гимны. Евангелия. Библейские тексты. «Свитки Мертвого моря». «Библиотека Наг-Хаммади». Манускрипты, которые вполне могли быть включены в Библию, но не попали туда. Потому что в свое время кто-то этого не захотел.
— Уж не Бог ли?
Он фыркает:
— Совсем не Бог.
Я говорю:
— Если никто не знает, что в золотом ларце или что написано в спрятанном там манускрипте, то почему же все так отчаянно ищут его?
Петер поднимает глаза к небу. Воздух прозрачен. Звезды среди листьев кажутся молоком. Меня захватывает мысль, что огоньки, которые мы видим на небе, — это прошлое. Самые дальние из звезд на небе перестали светить задолго до того, как появилась Земля.
Мы делаем не спеша еще несколько шагов. Петер садится на камень.
— Если будет позволено, — произносит он, — то я сделаю предположение, что речь идет о библейских текстах.
Я сажусь рядом с ним. Камень холодный, это чувствуется даже через брюки.
— Ты хочешь сказать — оригиналы библейских текстов?
— Например. Или совершенно неизвестные и тем не менее принципиально значимые тексты. Или оригиналы известных текстов, которые доказывают, каким образом впоследствии изменили содержание.
— Библии?
Он наклоняет голову:
— Да. Тебя это удивляет?
— В общем, да. Разве кто-нибудь мог поднять руку на Библию?
— Конечно.
Петер достает сигару и закуривает ее. Пламя зажигалки кажется в темноте морем света. Возникает ощущение, что вокруг множество насекомых, которых мы не видим. Запах табака вытесняет ароматы цветов и трав.
— Библия не была написана за один прием, — говорит он. — Библия была плодом коллективного творчества, понимания и интерпретации. Кто-то начал. Кто-то завершил. В середине историю приукрашивали. — Он делает глубокий вдох, потом выпускает дым через нос. — Для того чтобы понять Новый Завет, мы должны понять историю. Ты не можешь читать Библию в отрыве от исторической действительности, в которой жили пророки и евангелисты.
Я хмыкаю. Делаю еще глоток коньяка. Кто-то зажигает в библиотеке свет. Стеклянные купола крыши дерзко сверкают синим светом неоновых ламп. Как будто трубки ламп заснули глубоким сном и не желают пробуждаться.
— Я не вижу связи между библейской историей и иоаннитами, — признаюсь я.
— Связь появилась гораздо позднее. Они стали охранять те знания, которые скрывал ларец. И скрывает. Иоанниты перевели свою резиденцию в замок крестоносцев в Акре, когда Иерусалим пал в тысяча сто восемьдесят седьмом году. Здесь они находились более ста лет. — Он медлит. — Мало кому известно, что орден иоаннитов разделился на две части в тот период, когда их резиденция была в Акре.
— На две?
Я чувствую, что это важная информация, но не понимаю почему. В темноте глаза Петера горят.
— Это может показаться несущественным. Лишь немногие историки и специалисты по истории религии знают, что орден разделился. И почти никому не ясно почему. Известная историкам часть перебралась затем на Кипр и Родос, а позже в Мессину и на Мальту в тысяча пятьсот тридцатом году.
— А вторая?
— Исчезла! Вернее сказать, ушла в подполье.
— Почему?
— Я не знаю.
— Но?..
— Давай рассуждать. Что, если скрывшаяся часть сохраняет какую-то тайну? И ее единственная функция — уберечь это знание? Возможно, по-прежнему существует Великий Магистр.
— Ты хочешь сказать, что у иоаннитов до сих пор есть Великий Магистр?
— Да, Великий Магистр, о котором не знают даже рядовые члены ордена. Тайный Великий Магистр.
— А зачем он, если он — тайный?
— Возможно, что это именно он сохраняет знания о прошлом. И что это именно он ищет Евангелие.
— Ты считаешь?
— Я догадываюсь.
— Ты что-то знаешь.
Петер закатывает глаза:
— Я? Что я знаю? Что, скажи на милость, иоаннитам делать в Норвегии? Далекой, холодной Норвегии? Почему им в голову пришло спрятать что бы то ни было в октагоне на краю света?
Я не отвечаю. Я не замечаю и того, что ему известно о существовании октагона. Я ему ничего про октагон не рассказывал. Судя по всему, он очень хорошо осведомлен.
— Возможно, — предполагаю я, — речь идет о подсказке?
— О чем?
— Насчет клада?
— Клада? — Петер не может понять. — Какого клада?
— Н-ну… Спрятанного и потом потерянного клада с сокровищами династии Меровингов?
Он громко смеется:
— Так ты принадлежишь к числу любителей историй про разбойников? Ты веришь, что когда-то были люди, которые так хорошо умели прятать свои сокровища, что те до сих пор не найдены?
— Я ни во что не верю, собственно говоря. Я размышляю. Так же, как и ты.
— Я скажу так: легенды о кладах принадлежат к числу наиболее устойчивых, наравне с историческими сказками о заговорах масонов и евреев.
— Но, быть может, что-то в них есть?
— Проблема состоит в том, что всегда найдется невероятно богатый человек, которому приходит в голову невероятно глупая мысль закопать или спрятать свое имущество, вместо того чтобы поместить его в надежное место. — Он хохочет. — Не забудь, что богатые люди становятся богатыми именно потому, что любят деньги больше всего на свете! Ни один из них не выбросит имущество так, чтобы никто из ближних не знал об этом.
— И если кто-то мог бы во всем этом разобраться, то, скорее всего, это вы, — говорю я.
Он что-то бормочет себе под нос, и я воспринимаю это как подтверждение.
Я нервно кашляю:
— Петер, какой ты веры — христианской или иудейской?
Он выдыхает воздух с громким неприятным звуком.
— Какой я веры, — тихо отвечает он, — не играет никакой роли. Я занимаюсь только наукой.
Позже, когда мы, допив коньяк из фляжки, отправляемся в институт, Петер чуть не падает, споткнувшись о корень. Лишь моя молниеносная реакция мешает ему покатиться с крутого склона. Он бормочет слова благодарности, обращенные то ли ко мне, то ли к Богу, любовь к которому вспыхивает в сердце Петера именно в эту секунду.
В зале регистрации мы желаем друг другу спокойной ночи.
