Мы оба хихикаем.
— Матфей пытается создать образ Иисуса, напоминающий Моисея, — объясняет Петер. — У него Иисус обращается к своему народу со скалы, как это делает и Моисей, и произносит пять проповедей, что совпадает с пятью книгами Моисея. И все же, думаю, Матфей хотел, чтобы читатели видели в Иисусе фигуру более могущественную, чем Моисей. Если у Матфея фарисеи так сильно выделены, то это потому, что читателей Матфея раздражали как раз фарисеи. Их власть усилилась после восстания. Фарисеи и христиане спорили о путях развития иудаизма.
Петер делает короткую паузу и тихо вздыхает. Он смотрит на сигару, гасит ее и отбрасывает окурок.
— Предстояло еще одно восстание иудеев, которое раз и навсегда должно было отделить иудеев от христиан, — рассказывает он. — Через шестьдесят лет после Масады, в сто тридцать втором году, вождь иудеев Бар-Кохба поднял еще одно восстание против римлян. Он называл себя наследником царя Давида и новым Мессией. Среди иудеев начались метания. Это его они ждали? Появился их Спаситель? Многие примкнули к новому герою. Но не христиане. У них уже был свой Мессия. Бар-Кохба привел своих сторонников к пещерам неподалеку от Масады. Римляне нашли укрытие и окружили его. Некоторые иудеи сдались. Другие умерли от голода. В Пещере Страха археологи недавно нашли сорок скелетов женщин, детей и мужчин. В Пещере Письма найдено письмо Бар-Кохбы, из которого следует, что он надеялся выстоять. Не получилось. С Бар-Кохбой умерла надежда иудеев на нового Мессию.
— А христиане?
— Они ждали, когда Иисус вернется, как он и обещал.
— Но ничего не происходило?
— Абсолютно ничего. И у христиан, и у иудеев надежда на Царство Божье становилась все более призрачной, все более духовной, все менее реальной. Можно сказать, что христианство имеет двух основателей: Иисуса, с его сердечным и, по сути дела, простым учением, и апостола Павла, который превратил Иисуса в мифологическую, божественную фигуру и придал его учению религиозный и духовный характер.
— Но если Иисус был только политической фигурой, то исчезает фундамент христианства, — удивляюсь я.
— И один из краеугольных камней культурного наследия западной цивилизации.
Размышляя об этом, мы стоим и смотрим в темноту. Где-то раздается свист. Сначала я не могу понять, откуда идет звук. Петер начинает шевелиться.
— Пейджер, — извиняется он, улыбаясь.
Он вынимает из оттопырившегося кармана коробочку и, щурясь, читает сообщение.
— Прохладно, — замечает он, — не вернуться ли нам? Мы успеем перехватить что-нибудь тепленькое, пока там не все закрыли.
Вглядываясь в темную дорожку, мы осторожно спускаемся к институту.
— Ты думаешь, что манускрипт в ларце скрывает сведения, которые по-новому осветят представление об Иисусе? — спрашиваю я.
— Вполне допускаю.
— Интересно, что бы это могло быть.
— В этом ты не одинок, — смеется Петер.
13.
В зале регистрации шумно, тепло и уютно. Из читалки доносятся голоса и музыка. Непрерывно звонит телефон. За стойкой тихо и настойчиво гудит сигнал вызова.
Петер вталкивает меня в бар и просит сделать заказ, пока он отлучится по делу.
— Пузырь, — шепчет он и подмигивает.
Кофе и чай уже стоят на столе, когда он возвращается. Его лицо приобрело странное выражение.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Абсолютно ничего.
Я перехожу в атаку:
— Петер… Ты слышал о СИС в Лондоне?
— Конечно.
Это признание изумляет меня. Я-то думал, что он будет по-прежнему изображать из себя незнайку.
— А в чем дело? — небрежно спрашивает он.
— Что ты о них знаешь?
Брови вздымаются.
— Зачем это тебе? Они финансируют многие наши исследования. Мы тесно сотрудничаем с ними по ряду программ.
— А меня какая-нибудь из них включает?
— Я и не подозревал, что ты являешься объектом исследования.
— Во всяком случае, объектом внимания.
— Со стороны СИС?
— Безусловно.
— Забавно. Они здесь организуют в эти выходные конференцию. Новые данные по этрусской этимологии.
— Забавно, — повторяю я.
— А почему они тобой интересуются?
— Ну, об этом ты и сам знаешь. Они охотятся за ларцом.
— Вот как. — Он больше ничего не говорит.
— И я теперь начинаю понимать почему.
— Ты полагаешь, что у них есть законные основания на право владения?
Я ожидал этого. Сигнала, который показывает, что Петер не просто случайный спутник на орбите моей жизни.
— Может быть… — соглашаюсь я.
— Они, вероятно, хотят выяснить, что такое может находиться в нем?
— Конечно.
— У тебя недоверчивый вид.
— Они пытаются обвести меня вокруг пальца. Все до одного. И я подозреваю, что ты тоже.
На его губах появляется ухмылка.
— Начинаются личные разборки?
Официант, приносивший нам кофе и чай, подходит к Петеру и, не привлекая внимания, передает ему записку. Петер, быстро прочитав, сует ее в карман.
— Что-то случилось? — опять спрашиваю я.
Он смотрит в чашку.
— Ты крепкий орешек, Бьорн Белтэ, — произносит он. В его голосе слышно восхищение. И впервые за все время он произносит мое имя почти правильно.
— Не ты первый это заметил, — усмехаюсь я.
— Такие, как ты, мне нравятся!
Допив, он бросает на меня измученный взгляд. Потом неожиданно поднимается и желает мне спокойной ночи. Я-то думал, что он будет сидеть и выпытывать у меня местонахождение ларца. Или предлагать деньги. Или угрожать карами. Вместо этого он крепко пожимает мою руку.
После его ухода я остаюсь и допиваю чуть теплый чай, рассматривая вокруг себя смеющихся людей, окутанных дымом.
Иногда у меня возникает странное ощущение. Все люди на свете только статисты в твоей жизни, появившиеся, чтобы всегда находиться рядом с тобой, но не обращать на тебя внимания. Эти люди, так же как дома и пейзажи, — всего лишь кулисы, построенные на скорую руку, чтобы иллюзия была более полной.
Чай всегда оказывает на меня мочегонное действие. После двух чашек мне приходится мчаться мимо людей, мимо запасного выхода в мужской туалет, блещущий чистотой и пахнущий антисептиками. Я стараюсь не смотреть в зеркало, когда стою у писсуара.
Мне жутко повезло. Когда я выхожу, обнаруживаю среди леса рук и голов официанта, разговаривающего с тремя мужчинами. Я замираю на месте как громом пораженный. Если бы кто-нибудь в этот момент бросил на меня взгляд, то вполне мог бы подумать, что я превратился в соляной столб. Совершенно белый и абсолютно неподвижный.
