Никакой Идры. Никакого Таллина. Без паспорта я даже до
станции Бологое не доеду, разве что на перекладных. А при каждой электричке
есть шайка ментов, которая уже к вечеру будет располагать распечаткой моей
физиономии.
Возьми себя в руки, Варвара!
В любом случае оставаться здесь ты не можешь.
Эта простая и безнадежная мысль реяла надо мной, когда я
захлопывала дверь своей так недавно приобретенной квартиры. И неизвестно, когда
я вернусь сюда. И вернусь ли вообще.
…В метро меня посетила вполне здравая мысль об очередной
смене имиджа, и спустя сорок минут я уже входила в знакомый до последнего болта
салон «Олеся». Помоечные джинсы и растянутая Лешикова футболка вкупе со
страдальчески поднятыми бровями сделали свое дело: Наденька не сразу меня
узнала.
— Что это с тобой? — спросила она, когда я
устроилась в кресле.
— Постричь, побрить и поодеколонить, — плоско
сострила я.
— Наконец-то ты начинаешь прозревать! Что, тот хрен
отпал? Для которого ты голову изуродовала? — Наденька никогда и ничего не
забывала.
— Отпал. Зато появились два новых. Ради них и стараюсь.
Это была почти правда.
— Что будем делать? — Кончики острых ножниц
впились в подбородок парикмахерши.
— Я же сказала. Стричься. Только кардинально.
— Налысо? — ужаснулась Наденька.
— Это чересчур. Можешь оставить ежик. Сантиметра
два-три.
— Лучше перья. Перья тебе пойдут. А затылок я сниму.
— Хорошо.
Она начала священнодействовать, а я уставилась в экран
телевизора, бубнящий за моей спиной. Телевизор отражался в зеркале, но
изображения это не портило. И я снова увидела себя — в качестве фоторобота
теперь уже в центральных новостях. Наденька повернулась к телевизору, когда мой
портрет уже исчез с экрана.
— Слыхала? — спросила она. — Убили какого-то
музыканта.
— Каждый день кого-то убивают… — Лицо мое вспыхнуло, а по
виску поползла предательская капля пота. Я почти физически ощущала ее
неторопливый основательный путь.
— Жара, — Наденька походя смахнула каплю с моего
лица. — Я тоже плохо переношу. К вечеру еле приползаю. Интересно, почему
его убили?
Ещё бы не интересно! Мне тоже интересно.
— Бандитские разборки, — высказала предположение
я. — Может, он наркотики перевозил. В виолончели.
— А он что, виолончелист? По-моему, об этом ничего не
говорили…
Я выматерилась про себя; Стас мертв, но постулаты его
кадровой политики живы: проститутка должна раскрывать рот как можно реже.
Особенно если это не касается ее профессиональных обязанностей.
Наденька последний раз взмахнула ножницами, отошла от кресла
и уставилась на меня. Нет, она слишком глупа, чтобы связать одно с другим.
Предел ее возможностей в построении логических цепочек —
волосы-ножницы-расческа-оплата-по-курсу-Центробанка.
— Ну? — спросила я. — Получилось?
— Впервые вижу тебя без макияжа, — задумчиво
произнесла она. — Очень необычно.
Что ж, у меня теперь все впервые.
Я достала зеленую двадцатку (на большее Наденька не
наработала) и вручила ее парикмахерше. Мы расцеловались (почему раньше меня это
не раздражало?), и уже у самых дверей салона меня застало сообщение об убийстве
главы продюсерской фирмы «Антарес» Стаса Дремова.
* * *
…Приехав в Питер около года назад и сразу же подцепив
какого-то таинственного молодого человека, Кайе забралась почти на самую
окраину — в дебри проспекта Обуховской обороны. Последние шесть месяцев мы
только перезванивались, теперь же я решила какое-то время перекантоваться у
старой подруги. Я не собиралась задерживаться у нее надолго, но несколько дней
мне просто необходимы: для того, чтобы зализать раны, обдумать ситуацию. И
решить: что же мне делать дальше.
Я добиралась до искомого места на нескольких видах
транспорта, последним из которых был старый раздолбанный трамвай периода
царствования Никиты Сергеевича Хрущева. Вытряхнувшись из трамвая, я поплутала
по вполне деревенским зарослям сирени и только потом наткнулась на довольно
оригинальную для Питера постройку: четырехэтажное здание с факелом и раскрытой
книгой на фронтоне. Цементные края факела и книги (очевидно, символизировавших
торжество советского образования) давно облупились, и из них торчали куски
арматуры. Именно здесь (о ужас!), на первом этаже, в коммунальной квартире
проживала утонченная Кайе.
— Тэрэ! — поприветствовала я Кайе, когда она
открыла дверь.
— Тэрэ-тэрэ, — ответила она, явно обрадовавшись
возможности попрактиковаться в родном эстонском.
Несколько секунд мы рассматривали друг друга, а потом
бросились друг другу на шею. Мне пришлось изогнуться, чтобы не задеть ее
вызывающе округлившийся живот.
— Когда? — спросила я.
— Ruttu
[15]
… Через месяц.
Кайе приложила палец к губам и провела меня в комнату —
первую по коридору. Интересно, с каких это пор Кайе, любительница танцев на
столах в голом виде, стала такой деликатной?…
В семнадцатиметровой клети, которую теперь занимала Кайе,
царил образцовый эстонский порядок с налетом такого же образцового эстонского
шарма: затейливая керамика, сухие цветы в низких вазах, свечи, пледы, салфетки,
шторы, стилизованные под рыбачью сеть. И запах кофе. Не хватает только
национального флага за окном и национального гимна на виниловой пластинке.
— Ты изменилась! — Наши реплики прозвучали
синхронно, и Кайе рассмеялась. Я бы тоже рассмеялась. В другой ситуации.
— Как твой парень? — спросила я.
— Муж? О! Toredastiii
[16]
Значит, наша маленькая паршивка с татуированными сиськами
угомонилась и даже засвидетельствовала это документально.
— А ты? — осторожно спросила Кайе.
— У меня проблемы.
Она смешно фыркнула и ухватилась за ручную кофемолку.
— Пойду сварю кофе, — извиняющимся голосом сказала
она и вместе с кофемолкой двинулась к двери.
Я осталась в комнате одна.
Вытянувшись на пледе, я прикрыла глаза и вздохнула. Если
даже Кайе укажет мне на дверь после дружеского кофепития, ее можно понять. Я —
ее лучшая подруга, шесть лет псу под хвост не выкинешь; я носила ей передачи,
когда она валялась в больнице после неудачного аборта. Я прикладывала ей на
морду свинцовые примочки, когда один пьяный норвежец едва не вышиб ей глаз. Но
я — ее прошлое.
Ее постыдное прошлое.
