— Он мертв, — мягко напомнила я. — Все
обязательства отменяются.
Полина закусила свою гипертрофированно-киношную губу и
нагнула гипертрофированно-киношный лоб. А я… Я торжествовала. Еще бы — я взяла
Эту Суку на арапа, я сделала ее — в лучших традициях рассказов из моего
любимого журнала «Дамский вечерок»! Это оказалось несложно, совсем несложно, —
нужно было только вовремя подать реплику и вовремя промолчать. Но вот чего я в
себе никогда не подозревала — так это умения в нужное время промолчать.
Я еще раз приложилась к фляжке и с кайфом выпила — теперь
уже за собственную изощренность. И только потом, глядя на поникший затылок
Чарской, принялась соображать.
Что значит — «вернула драгоценности»? Что значит — «обещал,
что ничего не всплывет»? Что значит — «обещал, что передаст мне эту пленку»?
Что значит — «обо всем забудем и останемся друзьями»? И почему Эта Сука так
испугалась, услышав мой совсем не идеальный эстонский? Она была знакома с Киви,
это и коню понятно. И, возможно, не просто знакома. Отсюда и стенания в прессе
по поводу так внезапно загнувшейся любви. Актрисы никогда не выдумывают
любовных историй, они просто видоизменяют эти истории, оборачивают в свою
пользу. И дрейфуют вместе с ними к сопливо-карамельной телепрограмме «Женский
взгляд»…
— Вы хотите денег? — тихо спросила Чарская, с перепугу
перейдя на трусливое «вы».
Денег у меня не было вообще, если не считать нескольких
замусоленных Сергуниных полташек. Но опускаться до шантажа, тем более сидя в
строительной люльке, я не хотела. И потом, я даже не знала, чем могу
шантажировать Чарскую.
Пленкой или драгоценностями?
Или и тем, и другим? Если Чарская «вернула драгоценности» —
значит, она брала их. У кого и зачем? А если Киви «обещал, что ничего не
всплывет», значит…
— Сколько? — продолжала доставать меня Эта Сука.
— Мне не нужны деньги, — сказала я, балдея от
собственного благородства.
— Хотите меня посадить? — Она вдруг улыбнулась мне
просветленной улыбкой японского камикадзе и дернула за один из канатов.
Люлька затряслась как осиновый лист, и я — вместе с ней. Как
я могла забыть, что меня всегда тошнит от высоты? Даже от высоты кровати…
— Вот только «Банзай!» кричать не надо, —
прошелестела я, озираясь по сторонам в поисках летного гигиенического
пакета. — Никто вас сажать не собирается. Loupea
[20]
!
И снова мой хромой эстонский привел ее в чувство. Чарская
боялась этого языка до умопомрачения. И не просто боялась — она заискивала
перед ним! Уж не потому ли, что на нем, на время отложив свою виолончель,
щебетал Олев Киви? Олев Киви, который знал о Полине Чарской что-то такое, о чем
я могла только догадываться.
Люлька перестала ходить взад-вперед, и Чарская, (святой
боже, где операторская группа, чтобы заснять эту укрощенную гидру?!) аккуратно
сложила руки на коленях. Прямо тебе Мария Магдалина в смотровой
гинекологического кабинета.
— Значит, Олев обещал передать вам кассету, так? —
решила я зайти с другого бока.
— Да.
«Вена, — кузнечным молотом застучало у меня в
голове. — Вена, Вена, Вена. Вена — любимый город». И тот счастливый месяц
в самом конце прошлого года, когда Чарская избавила от своего присутствия всю
желтую прессу…
— Похоже, Вена дорого вам обходится, — я не
сказала ничего нового, я просто слегка перефразировала пассаж из ее
собственного интервью.
А какой эффект, надо же! Чарская покраснела, потом
побледнела, потом осторожно выпустила дрессированную слезу из-под века (этот
эпохальный кадр можно было смело делать заставкой сериала!), допила водку и
отчеканила:
— Я уже заплатила по всем счетам. Я вернула
драгоценности. Все до единой. И потом, это только мое дело. Мое и Олева. Вы-то
здесь при чем?
И только теперь меня осенило! Разрозненные куски сложились в
мозаику с явным криминальным уклоном. Скорее всего Чарская сперла у Киви
какие-то побрякушки в Вене, едва лишь утвердившись на должности любовницы. И у
этой кражи были свидетели. Свидетели с камерами наперевес, и отнюдь не такие
пугливые, как эта сериальная труппа лилипутов. Запугать их матерными криками
или уволить со службы за плохо нанесенный грим — невозможно. Остается только
смиренно просить об амнистии.
Но каков покойный виолончелист!
Олев Киви даже после смерти не переставал удивлять меня, он
сверкал все новыми и новыми гранями. И, как оказалось, драгоценными…
— Боюсь, что вы не все вернули, Полина. — Я
достала свой блокнот и не спеша раскрыла его: как раз на испещренной
проткнутыми сердцами странице.
— Что значит — не все? — взвилась Чарская. —
Вы соображаете, что говорите?!
— Вполне. — Только бы не сбиться, только бы
дотащить эту упавшую мне с неба роль до промежуточного финала. — Иначе
меня бы здесь не было.
— Но Олев…
— Олева больше нет. А я в данном случае представляю
интересы его доверителей… — Я умудрилась не споткнуться на последнем слове,
хотя имела довольно смутное представление о его значении. — Так что
придется начать сначала.
Теперь нужно сосредоточиться. Нужно взять опешившую Чарскую
за руку и подтолкнуть к той двери, за которой скрывается разгадка. И не впасть
при этом ни в угрозы, ни в сюсюканье.
— Чего вы от меня хотите?
— Может быть, еще раз… э-э… уточним список
драгоценностей? Вы помните его? — Я с глубокомысленным видом уставилась в
пустой блокнот.
— Еще раз?! Господи, неужели всю жизнь меня будут
преследовать из-за двух дурацких безделушек и этого чертова колье?!
А ты как думала, милочка? Я уже полностью вошла в роль и
посмотрела на Чарскую с холодным презрением.
— Значит, всего лишь колье? И две безделушки?
Неожиданно в глазах Чарской отразилась истинная цена трех
предметов далеко не первой необходимости. И в этой цене было столько нолей, что
у меня зачесалось в носу.
— А как насчет перстня? Изумруд в виноградных
листьях? — Перстень Аллы Кодриной уже выручил меня на «Королеве Реджине».
Пусть послужит еще раз.
— Я не трогала перстня. Кольцо, сережки и колье. Только
гарнитур, клянусь вам… — Она снова пустила в ход слезы. — Ведь все это
было на кассете… Речь шла о гарнитуре, и мы обо всем договорились с Олевом! Он
ведь обещал… Сволочь, сволочь, сволочь, так меня подставить!..
— Pea suu!
[21]
— Я снова стеганула
Чарскую безжалостным эстонским бичом, и она притихла. — Вы, я смотрю, не
особо жаловали покойного.
Чарская посмотрела на меня с бессильной яростью.
— Не настолько, чтобы убивать.
