— Вы ужинали? — спросил фээсбэшник, алчно осматривая
остатки черешни.
— Это карается законом?
— Нет, но… В столь поздний час, в таком необычном
месте…
— Ничего, что я еще и вино пила?
Лемешонок вздохнул, поскреб подбородок, сделал несколько
шагов по направлению к шкафу и… присел на корточки, облокотившись спиной о
дверцу. Теперь нас отделял какой-нибудь сантиметр. Сквозь щель я видела
казенный рисунок ткани на его казенном пиджаке: мелкие тусклые шашечки. И даже
ощущала его запах: запах дешевого одеколона, дешевого мыла и дешевой зубной
пасты.
— Мне нравится, как вы держитесь, — сказал
Леме-шонок. — Вы вообще мне нравитесь.
— А вы мне — нет. — Монтесума не была бы
Монтесумой, если бы промолчала. — Вы и ваша дрянная контора. В
совдеповские времена выискивали диссидентов, признавайтесь!
— Речь не обо мне, Каринэ Суреновна. Речь о вас. Вы
утверждаете, что последний раз видели Варвару Сулейменову шесть лет назад.
— Утверждаю.
— В Таллинском ботаническом саду?
— Ну да. Недалеко от грядки с miscomthus sinensis…
— Не понял..
— Мискант. В просторечии — ковыль. Ковыль на ветру —
очень впечатляющее зрелище, доложу вам…
— Охотно верю. Вот только здесь у нас с вами получается
нестыковочка.
— У нас с вами? — Монтесума откровенно
оскорбилась. — У нас с вами ничего получиться не может. В принципе.
Ядохимикат, которым вы себя обрызгали, — это что, новое
противопедикулезное средство?
— Не понял…
Положительно, Монтесума и Лемешонок говорили на разных
языках!
— Одеколон. — Никогда еще я не слышала в голосе
Монти такого презрения. — Что за дрянью вы пользуетесь?
— «Морской бриз», — совершенно машинально ответил
Лемешонок.
— Смело может быть приравнен к бактериологическому
оружию.
— Не морочьте мне голову, вы… — Очевидно, Лемешонок
хотел добавить что-то ведомственно-нецензурное, но вовремя сдержался. — Ваша
подруга сорок минут назад зашла в ваш же подъезд…
— Какая подруга?
— Ваша беглая подруга. Варвара Сулейменова. Так что
советую вам ваньку не валять, ситуацию не усугублять и позаботиться об адвокате
заранее. Иначе сами заколышетесь, как ковыль на ветру.
От такой прямой и явной угрозы у меня зачесалось в носу, и я
испытала сильный рвотный рефлекс. Такой сильный, что сидевший в опасной
близости от меня Евгений Данилович Лемешонок рисковал чистотой своего пиджака.
— Вы мне угрожаете? — почти пропела Монтесума. —
Вы, вертухай, мне угрожаете?! Гражданке Швеции?..
Что такое «вертухай», я понятия не имела. Должно быть,
изысканное армянское ругательство из обширного словарного запаса Монтесумы…
— Пошли вон отсюда!..
— Вы пожалеете, Каринэ Суреновна. Вы очень сильно об
этом пожалеете!
— Я завтра же обращусь в наше консульство. И к вашему
руководству. И к губернатору. Управа на вас найдется, можете не сомневаться!
Запах экстремального одеколона «Морской бриз» стал глуше:
Лемешонок наконец-то отлепился от шкафа.
— Я вернусь, — пытаясь сохранить остатки
фээсбэшного достоинства, сказал он.
— С ордером.
— С ордером. И с понятыми.
…Когда Монтесума отодвинула дверцу шкафа, то первым, о чем я
спросила ее, было значение слова «вертухай».
— Охранник в зоне, — снисходительно пояснила
она. — Дремучая ты женщина, Варвара. Читать нужно больше. Вытряхивайся, у
нас не так много времени.
Я вспомнила угрозы, идущие от казенной, в мелких тусклых
шашечках, спины Лемешонка, и попыталась заплакать.
— Прекрати истерику, — прикрикнула на меня
Монти. — Ничего страшного не произошло. Урод, вот ведь урод! Зачем я его
только пустила?.. Про ордер он, конечно, заливает, но…
Я живо представила себя в арестантской робе, с льняной
косынкой на голове и наколкой под грудью — «Тюрьма — это камин, в котором
сгорает счастье человека».
И зарыдала еще пуще.
Под аккомпанемент моих всхлипываний Монтесума подошла к
окну, осторожно отогнула край занавеси и выглянула наружу.
— Ну что? — спросила я.
— Стоит какая-то сомнительная «шестерка»… Не более.
— Я не могла привести «хвост», Монти… Я была очень
осторожной… Клянусь.
— Да черт с ним. Ни за каким ордером в три часа но он
не поедет — кишка тонка. А вот торчать здесь до второго пришествия — это в их
стиле.
— В их стиле?
— В стиле пакостной охранки. Монтесума двинулась в
коридор, распахнула двери на лестничную площадку и крикнула в пространство:
— Филер! Подонок!..
И тотчас же получила достойный ответ с нижнего этажа;
— За подонка тоже ответите…
С лязганьем захлопнув дверь и закрывшись на все замки, Монти
задумалась.
— Вот что, Варвара. Сделаем так. Сейчас пойдем баиньки,
а я с утра засяду за телефон. Этого гада отконвоируют отсюда со всеми
почестями…
— А я? Так и буду отсиживаться в твоем шкафу?
— Что же ты предлагаешь?
Выход нашелся через несколько минут. Монтесума притащила
меня на кухню, в самой середине которой, в пасти стилизованной глиняной печи,
красовался надраенный до блеска огромный медный котел.
Я уже знала, что печь называется «тонир» и что ее соорудил
еще один дальний родственник Монтесумы — Ашот (так же, как и Акоп, выписанный
из Еревана). «Следить за утварью и кормежкой», — скромно поясняла его
функции Монти.
— Предлагаешь перекантоваться в этом чудовище? — Я
кивнула на котел. — Учти, в шкафу мне нравится больше.
— Нет. Иди-ка сюда!
Мы продрались сквозь полки, уставленные керамикой,
металлическими кувшинами и национальной армянской чеканкой, и оказались в
маленьком закутке перед гобеленом «Странствия Месропа Маштоца».
[29]
Отогнув меланхоличного Месропа, Монтесума ткнула меня носом
в дубовую дверь.
— Черная лестница, — пояснила она. —
Спустишься вниз, в проходняк. Выйдешь на Двенадцатой линии. Связь через Акопа,
с часу до трех он играет в нарды в «Севане». Кафе на Петроградке. Он все тебе
сообщит.
Мы крепко обнялись — я, отчаянная и благодарная: за помощь и
поддержку. И она — отчаянная и благодарная: за игру «обведи ментов вокруг
пальца».
