При виде этого совсем не забытого песочного человека из приснопамятной
Эстонской Республики у меня подкосились ноги. Вот кого я напрочь выкинула из
головы — пресс-секретаря покойного маэстро! Но что он делает здесь до сих пор?
Наверняка тело Олева Киви уже перевезено на историческую родину.
А Чорбу уже волок меня к столику с Калью, будь он трижды
неладен.
— Тэрэ-тэрэ, — заплетающимся языком поздоровался
секретарь в отставке и скользнул по мне равнодушным взглядом.
Еще бы! За последние несколько дней я кардинально изменила
внешность и даже перетрясла внутренности. А Калью видел меня совсем недолго,
чтобы теперь узнать.
— Водка? — укоризненно покачал головой Чорбу.
— Ваш коньяк, — возразил Калью и уставился на
меня. — Это кто?
— Самая замечательная девушка этого города и этой
ночи, — витиевато представил меня Чорбу.
Ну, конечно же, он не узнал меня! У меня были другая стрижка
и другая одежда. И другое лицо, и другие глаза, совсем по-другому смотрящие на
мир.
— Когда уезжаешь? — поинтересовался молдаванин.
— Еще не знаю… Дня через четыре. Выпьете со мной?
Чорбу отрицательно покачал головой и, подхватив меня под
руку, направился к выходу из бара.
— Кто это? — шепотом спросила я.
— Пресс-секретарь покойного виолончелиста, —
пояснил Чорбу.
— А почему он до сих пор здесь?
— Понятия не имею. Спросите его сами, если хотите. Последние
несколько дней он вообще не вылезает из бара, бедолага. Я его двумя канистрами
коньяка снабдил, но здесь и коньяк не поможет… Впечатлительный парнишка.
Я обернулась на «впечатлительного парнишку». Он,
сгорбившись, сидел за столом в позе мальчика, вынимаюшего занозу.
Фотографическое изображение этого злосчастного мальчика висело в таллинском
полицейском департаменте и было не лишено аллегорического смысла. Мальчиком
выступала свободная от пороков Эстония, а занозой, от которой необходимо
избавиться, — все мы, антисоциальные элементы.
И, сама не зная почему, я впервые посочувствовала Калью и
его покатым женственным плечам. Кто знает, может быть, он был тайно влюблен в
своего патрона и теперь искренне страдал.
Так, размышляя о прихотливости человеческих отношений, я
поднялась в номер Аурэла Чорбу. И даже задержалась на пороге, чтобы ощутить
торжественность момента. За годы, проведенные на Крюках Любви всех форм и
расцветок, я впервые входила в гостиничный номер не как какая-нибудь
«изенбровая бикса»
[32]
.
А как «самая замечательная девушка этого города и этой
ночи».
Но дальше этого витиеватого, подванивающего кишиневской
давленой черешней титула дело не пошло. Аурэл Чорбу и не думал ко мне
приставать. Настолько откровенно не думал, что досадный эпизод с футболкой в
его кабинете терял всякий смысл.
Тогда зачем он пригласил меня сюда? Да еще провел в
гостиницу таким странным способом? Да еще напоил двадцатипятилетней старушкой
«Дойной»? А теперь смотрит на меня развеселыми коньячными глазами.
— Просто так, — неожиданно сказал Чорбу и сунул в
рот чубук старенькой трубки. Я вздрогнула.
— Я позвал тебя просто так. Мне нравится на тебя
смотреть.
— И все?
— И все. От вина и от женщины нельзя требовать больше
того, что они могут дать.
— А откуда вы знаете, что я могу дать? — Мои
профессиональные навыки были поставлены под сомнение и я немедленно
взбунтовалась.
— Я вижу. Я уже говорил тебе: я всегда все вижу и
всегда наблюдаю за всем. Я — хозяин…
И тут я с ужасом поняла, что снова набралась — второй раз за
эту ночь. Но было уже поздно: мои руки обвили шею молдаванина, а губы ткнулись
ему в усы. Усы были мокрыми от коньяка, а в их зарослях затерялись фиалка,
базилик и черная смородина. И чуть-чуть граната. И чуть-чуть полыни…
— Так я и думал, — шепнул мне на ухо Чорбу, когда
я наконец закончила терзать его усы. — Целоваться ты не умеешь.
От подобной клеветы я едва не задохнулась и еще крепче
обхватила его за шею. И нащупала крошечную косичку, в которую были собраны его
волосы. Его смоляные, избитые сединой волосы. Интересно, у японского поэта Басе
была та же прическа?..
Но что бы ни думал по этому поводу давно умерший Басе,
задорная косица смотрелась у сорокапятилетнего мужика явным атавизмом. Также,
как и неухоженные усы. Так же, как и золотой зуб. Также, как и жилетка,
прошитая конским волосом. Так же, как и пахнущие терпким потом подмышки. Уехать
бы с ним, даже без обручального кольца на пальце, — и жить в кирпичном
доме, рожать каждый год по двойне, доить коз, подвязывать лозу и давить
какой-нибудь шардонне голыми пятками…
Шардонне.
Почему я вспомнила о шардонне?
Виноград сорта шардонне нравился Монтесуме-Чоколатль.
Монтесума попала в затруднительное положение из-за меня. А я попала в
затруднительное положение из-за убийцы Олева Киви. И совсем не факт, что этот
убийца не сидит сейчас передо мной. Так почему я пялю на него глаза и ничего не
могу с собой поделать?
Не мешало бы прислушаться к себе.
Но тело мое молчало. Да и тело Аурэла Чорбу наверняка
помалкивало.
И все же, все же…
Траченный молью, горбоносый, заскорузлый молдавский
крестьянин был совершенно ослепительным мужиком. Такой вполне мог заколоть
виолончелиста и оставить Нож в груди: исключительно из любви к широким жестам.
Исключительно…
— Да ты, я смотрю, засыпаешь, — как сквозь вату
донесся до меня голос Чорбу. — Идем-ка в кроватку.
Он осторожно снял с меня ботинки и перенес на кровать. И я
тотчас же закачалась на волнах выпитого за вечер вина. И дождь за окном… Или
это Аурэл принимает душ, чтобы лечь рядом со мной и научить меня целоваться?..
Что ж, он не встретит никакого сопротивления с моей стороны. Зато как чудесно
будет увидеть во сне его виноградники!.. А утром проснуться и…
Я подскочила как ужаленная: к моему величайшему изумлению,
весь хмель куда-то пропал. Исчез. Выветрился сам собой. И все потому, что один
раз я уже проснулась утром в этой гостинице. Этажом выше. И обнаружила
бездыханный труп рядом с собой!..
Так стоит ли испытывать судьбу дважды?
Аурэла Чорбу в комнате не было. Что ж, тем лучше теперь я
буду избавлена от тягостных объяснений.
Я подхватила ботинки, бросила прощальный взгляд на спиртное,
которым был приправлен номер экзотичного молдаванина. И, осторожно прикрыв за
собой дверь, оказалась в коридоре.
О том, что Аурэл Чорбу ринется за мной, я нисколько не
беспокоилась.
