Джина выходит из офиса и направляется вниз по Харкорт-стрит. Перед перекрестком с Сент-Стивенс-Грин ее обгоняет серебристый гладкий «Люас»
[43]
. Вслед за трамваем она по светофору переходит дорогу и оказывается на Грин.
В последние годы Дублин сильно преобразился, но этот большой сквер с извилистыми тропками и аккуратными клумбами, слава богу, остался нетронутым. За исключением современной одежды и мобильных телефонов, здесь, думает Джина, все так же, как было двадцать пять, пятьдесят, а то и сто лет назад. И это очень успокаивает. Но к сожалению, не освобождает от ответственностей и планов дня сегодняшнего.
Хотя и не проясняет их.
Посмотрим, что скажет Марк Гриффин. Когда произошел несчастный случай — автокатастрофа, — он ведь был совсем ребенком. Много ли он запомнил? Много ли и правду ли ему рассказывали? Слышал ли он «дискуссии» вокруг аварии? По телефону он показался ей вполне адекватным, но как он поведет себя, когда узнает, что ее теория, и так довольно шаткая, не поддержана покамест ни единым фактом?
А штука в том, что для усиления этой теории, для появления в ней хотя бы подобия логики необходима более ощутимая связь между ее братом и Ларри Болджером. Пока она знает лишь то, что они поигрывали в покер и что силы явно были неравные. О чем это нам говорит? Что Болджер задолжал Ноэлю? Не мог отдать?
Джина вздыхает.
Нет, слабовато.
Потом она вспоминает, что сказал вчера Терри Стэк, и ей становится так противно, что хочется орать.
Она переходит пруд по каменному мостику и направляется к выходу на Доусон-стрит.
Есть кое-что еще, не то чтоб связь, не то, чем можно оперировать, а так, воспоминание… из детства. Оно пришло вчера — после разговора с Джеки Мерриганом, когда она опять вернулась к изучению газет.
Вспомнился их дом в Доланстауне… гостиная со старыми обоями, толстым ковром и разукрашенным камином. Обычная картина: телик включен; мать в кресле — с бокалом в руке и сигаретой в зубах. Джина играет на полу. Вдруг мать как вскрикнет:
— Ах, господи ты боже мой, Матерь Божия, нет!
Джина поворачивается к ней. Мать тычет в экран телевизора:
— Ты только посмотри. Какой кошмар!
И Джина посмотрела.
Сейчас ей вспоминается, скорее, некая абстракция. Как было ей тогда понять, что ей показывают? А показывали, судя по всему, крупный план второй машины, искореженной до полной неузнаваемости. Как было ей тогда понять, что говорят? И все же кое-что она запомнила. Мужчина в форме рассказывал: «Страшная трагедия, мать, отец и их маленькая девочка…»
Но больше всего Джине запомнилось, что мать бесконечно повторяла: «Бедненький мальчик, бедненький малыш… Господи Исусе, бедный, несчастный малыш». Джина удивилась, ей хотелось сказать: «Мамочка, нет, это же маленькая девочка, это же их малышка, мамочка… дядя же сказал…
Но она промолчала.
Со временем Джина научилась обращаться с пьяной матерью, но в те годы она просто опускала голову и сидела тихо. В доме никого, кроме них, не было: все разъехались. Даже Катерина с младенцем.
Или Катерина еще жила с ними? И маленький Ноэль тоже? Может, он спал наверху в люльке?
Таких подробностей она не помнит. В этот момент Джина переходит улицу и направляется вниз по Доусон. Зато уверена: в возрасте шести-семи лет она видела репортаж об автокатастрофе, унесшей жизни брата Ларри Болджера и всей семьи человека, которого она сейчас увидит.
Едва переступив порог, она уже обшаривает взглядом кафе и моментально вычисляет Марка Гриффина. Он сидит в углу. Один. Народу довольно много, но по возрасту подходит только он.
Она направляется к нему не раздумывая.
— Марк?
— Да. Джина?
Он привстает со стула и протягивает руку.
Они обмениваются рукопожатиями; Джина садится спиной к залу.
— Итак, — говорит она, чувствуя при этом дикую неловкость.
На секунду их взгляды встречаются. Потом он отводит глаза.
— Что вы будете? — спрашивает он и поднимает вверх палец. — Кофе, чай, сок?
Джина смотрит, что у него. Вроде бы большой черный кофе.
Мм…
Сбоку подходит молодой китаец, приветствует ее:
— Что будете?
— А… пожалуйста, двойной эспрессо.
Китаец записывает, уходит.
Передышка оказалась очень кстати, жалко только, быстро закончилась. Джина поднимает глаза, улыбается.
Марк Гриффин темненький. У него темные волосы, темные глаза и смуглая кожа. На нем прекрасный темный костюм и темный галстук в тон. Но он небрит и неважно выглядит. Джина не понимает, чего она ждала; наверное, какая-то маленькая иррациональная часть ее натуры ожидала увидеть пятилетнего мальчика в коротких серых штанишках и джемпере с V-образным вырезом.
— Спасибо, что согласились встретиться, — произносит она. — Я понимаю, что вам непросто вспоминать об этом. Я всего лишь хотела, мм… — Она еще не сформулировала то, что хочет донести. — Я лишь хотела…
— Послушайте, — произносит Марк, подаваясь вперед, — мне действительно непросто, это правда. Но я так понял, что и вам нелегко. — Он останавливается. — Для начала расскажите, что произошло с вашим братом.
Джина кивает:
— Хорошо.
Она намеревается выстроить историю — медленно и поступательно, с массой подробностей и описаний. Но когда через несколько минут приносят двойной эспрессо, оказывается, что она уже выплеснула добрую долю рассказа: дошла даже до фраз типа «подстроенная авария» и «работа профессионала».
Слава богу, она успевает схватить себя за язык перед упоминанием Ларри Болджера.
Она наклоняется и отпивает эспрессо. Ищет реакцию Гриффина, но не находит ее.
Через мгновение он берет свою чашку и тоже отпивает кофе.
О чем он задумался?
Джина не знает, но, вероятно, сейчас он разрывается между желанием узнать побольше о ее теории и непониманием, какое отношение эта хренотень имеет к нему.
Он смотрит на нее:
— Вы не сказали, зачем, по вашему мнению, кому-то понадобилось убивать вашего брата.
— Не сказала, потому что не знаю. Это-то я и пытаюсь выяснить. Видите ли, — тут она смотрит ему прямо в глаза, — дело в том, что он периодически работал с Ларри Болджером… и я…
Гриффин бледнеет:
— Простите… вы сказали — с Ларри Болджером?
— Да.
— Так вот в чем дело? Это связано с Ларри Болджером?
— Возможно. Я не знаю.
