Например, он помнит — дело происходило в переполненной гостиной или на кухне, — как один мужчина внятно прошептал другому: «Я слышал, бедняга Тони перед этим принял». Естественно, в то время Марк не мог понять значение этих слов, но он их, разумеется, запомнил. Прошло немало лет, настал незабываемый день, и фраза попала в нужный контекст. Зерно упало во вспаханную почву. Учитывая, что к тому моменту у Марка накопилось уже достаточно жизненного опыта, фраза заиграла всеми красками и просто взорвала его сознание.
«Тони перед этим принял».
Он также помнит слово «Болджер»: им были заполнены первые дни после аварии. Оно звучало постоянно, бесконечно, пока не потеряло всякий смысл. Но настал черед — много позже, — и это слово тоже попало в нужный контекст.
В детстве приемные родители никогда не рассказывали ему о главном событии его жизни, а он, полагая, что для подобного молчания имелись веские основания, никогда их не спрашивал. Правда, чувствовал, что разговор неизбежен и, со свойственной замкнутым натурам фантазией, часто представлял себе, как это произойдет. Он ждал этой беседы, жаждал ее, но время шло, а тишина усиливалась и сгущалась. Войдя в подростковый возраст, Марк понял, что разговора, по всей видимости, не будет. И успокоился. Потом он вырос, впечатления детства сплелись в одно кошмарное нагромождение, и он вдруг стал бояться: что, если они одумаются? И начал всячески демонстрировать тете с дядей, что не хочет этого разговора, не нуждается в нем.
Марк размышлял примерно так: он знает, что случилось; они тоже. Зачем разговаривать? Зачем бередить его стыд и боль?
Вот как родился совершенный заговор молчания.
Сейчас он смотрит на тетю Лилли, видит ее смятение и постигает весь масштаб их заговора. Он готов биться об заклад: ничего путного она ему не скажет. Не потому, что не помнит или предпочла не помнить, а потому, что не знает. Теперь уже не знает.
— Марк… я…
И возможно, не знала никогда.
— Не надо, — произносит Марк. Он опять отворачивается: не может вынести ее вида. — Я просто…
— Мы всегда хотели, твой дядя Дез и я, мы…
Она замолкает. И слава богу. Разговаривать имело смысл только с одним человеком. Но его тут нет. Ни тут, ни где-либо еще. Уже шесть месяцев.
Марк бросает взгляд на телик — начинаются новости.
Он опускает голову и закрывает глаза.
А если б дядя Дез был жив и был бы здесь сейчас, что он спросил бы у него?
«Дядя Дез, что на самом деле произошло той ночью? Ты помнишь? Знаешь? Тебе говорили? Ты им верил? Тебе казалось это логичным? Ты задавал вопросы? Тебе отвечали? Тебя запугивали? Тебя заставили молчать? Ты из-за этого молчал всю жизнь?»
Он снова открывает глаза.
«Моего отца обвинили необоснованно? Его сделали козлом отпущения, чтобы защитить чью-то репутацию?»
«Пусть дяди Деза больше нет, — рассуждает Марк, — но кто-то должен ответить».
Он поднимает голову. Смотрит на телеэкран.
За столом сидит мужчина. Подался вперед. Перед ним несколько микрофонов.
Секунду Марк смотрит оторопело, потом узнает.
Он вбегает в гостиную, хватает пульт, лежащий на ручке дивана, нащупывает кнопку и делает громче.
Но успевает ухватить лишь несколько последних слов:
— …Ту работу, на которую меня еще молодым и честолюбивым юношей выбрали более двадцати пяти лет назад.
5
Выйдя из кафе, Джина бесцельно бродит по улицам. По Графтон, потом по Уиклоу. По телефону Гриффин спросил, не журналист ли она; она ответила, что нет. А сейчас ей кажется: еще какой! Самый что ни на есть грязный и желтый журналюга в мире — такой ничем не погнушается ради эффектной истории.
Она сворачивает налево, на Друри-стрит, потом направо, у винного магазина «Клаудио». Проходит сквозь старый рынок Саут-Сити, выбирается из него на Джордж- стрит.
Зачем она выдернула его? Как можно поселять в голову человека сомнение, не имея на руках ни единого доказательства? Бессовестно, безответственно и эгоистично.
У нее болит голова и крутит живот.
Она проходит еще немножко и на углу останавливается. Бросает взгляд на противоположный угол — голова начинает болеть еще сильнее.
Невероятно! Она остановилась точно напротив здания, в котором работал Ноэль. Здесь размещается офис Би-эм-си.
Джина оглядывается по сторонам, потом возвращается взглядом к зданию. Она часто проходила мимо, но никогда не была внутри. Как-то не приходилось. Пару раз они ходили с Ноэлем на ланч, но всегда в окрестные заведения, в «Лонг-Холл» или «Гроганз».
Что же ее сюда занесло? Она ведь не нарочно; она даже об этом не думала.
Но раз уж она здесь…
Джина переходит улицу.
Холл являет собою смесь гранита и тонированного стекла; по полу — обтянутые кожей скамейки, по стенам — немногочисленные картины. Би-эм-си занимает пятый этаж.
Она поднимается на лифте.
Осознав, кто она такая, секретарша начинает тут же причитать, и Джине приходится постараться, чтобы тоже не раскиснуть. Через несколько секунд она спрашивает: нельзя ли поговорить с коллегой Ноэля Лео Спиллейном — она познакомилась с ним на похоронах.
— Ох, дорогая, — секретарша отвечает так удрученно, будто лишает Джину последней надежды, — к сожалению, он заболел и сегодня на домашнем.
— Ничего, — реагирует Джина. И потом, толком не понимая, зачем она здесь, но чувствуя потребность как-то объясниться, добавляет: — Просто хотелось поговорить с кем-нибудь. Вы меня понимаете. С кем-то, кто работал с Ноэлем.
Секретарша энергично кивает:
— Конечно, я понимаю, конечно. По-моему, сейчас совещание, но, если вы присядете, я пойду посмотрю: может, кто не занят.
Через две-три минуты из коридора, расположенного справа от приемной, появляется бледный молодой человек примерно одного возраста с Джиной или чуточку старше. Он выглядит отощавшим; такое ощущение, что костюм велик ему как минимум на размер. Он подходит к Джине и протягивает руку.
— Э-э-э, добрый день, — произносит он. — Рад познакомиться. Меня… Меня зовут Дермот Флинн.
Он плывет, плывет сквозь жизнь, как будто бы во сне. А чем не сон? Ведь налицо все элементы сна: тревога, страх, растерянность, вина, еще тревога, а теперь к тому же причудливый вираж — сестренка Ноэля Рафферти…
Он присаживается рядом с ней в приемной. Выражает соболезнования.
— Скажите, пожалуйста, — начинает она, — вы ведь работали с моим братом?
Успокоительное, выписанное на прошлой неделе доктором, перестает справляться с задачей.
— Да, — отвечает он, — я был его подчиненным. Я был и остаюсь в его команде.
