Но к чему тогда фотографии? Блеф? Сентиментальный задвиг? Он всегда говорил, что она ни хрена не знает. И, как всегда, был прав.
Но ведь не отступает, стерва.
Нортон протягивает руку к двери, собирается открыть.
И тут звонит домашний телефон.
Как и раньше, он не намерен отвечать, но почему-то не выходит, слушает. Телефон еще немного звонит. Потом неожиданно замолкает.
Мириам.
Он почему-то медлит. Как будто ждет чего-то,
Разворачивается.
Мириам стоит на лестнице. В руке у нее трубка.
В глазах странное выражение. Едва ли только потому, что он уходит без предупреждения. Скорее всего, упрек, а имеете с ним презрение уступили место чему-то новому, чему-то более глубокому, чему-то, что он не может постичь.
Она спускается на несколько ступенек. Протягивает трубку.
Тихо говорит, почти что шепчет:
— Это Марк Гриффин.
— Алло?
Марк делает глубокий вдох.
Такой глубокий, будто он всю жизнь ждал именно его и будет за него держаться до последнего. Слова готовы. В каком они порядке встанут, безразлично. Они все тут и были с ним всю жизнь. Застыли, ждут. Есть что-то удивительно мистическое в краткой паузе, предшествующей их атаке.
Слова как мост, уже объятый пламенем. Мост между будущим и прошлым.
— Это же ты сделал, — произносит Марк. Голос кажется ему чужим. — Ведь так?
И ждет ответа. Боится упустить фразу, слово, слог. И прижимает трубку к уху что есть сил.
Не отрывая глаз от двери.
Сердце громко бьется.
На другом конце провода — Нортон. Стоит в прихожей, у подножия лестницы. И думает: не снится ли ему все это? Что за банальщина! Какая связь между простейшим действием — взял в руки телефонную трубку — и чем-то столь огромным и важным, как…
Разговор с Марком Гриффином.
С маленьким засранцем Марком Гриффином.
И что ему сказать? Как ответить? Слова в данных обстоятельствах могут оказаться не только неадекватными, не только малоубедительными, но еще и губительными. Кто знает, сможет ли он их контролировать? Даже если начать спокойно: с разумного и вполне лицеприятного «Извините» или «Прошу прощения, с кем имею честь», — кто знает, не последует ли за этим поток менее лицеприятных выражений? Кроме того, не стоит забывать — здесь Мириам. Стоит все так же на ступеньке, слушает. Чего она ждет? Тоже слов? Сложившихся в ответ на свой вопрос? Вопрос двадцатипятилетней давности? Который она тогда не задала? Который так и остался незаданным, непроизнесенным — завис в пространстве между ними? Остался на всю жизнь барьером, стеной из радиоактивных пылевых частиц, иногда проглядывающих, а иногда — не очень?
Пока не поздно, нужно бросить трубку. Сказать ей, что это очередной репортеришка в погоне за наживой, но…
— Ведь так, Нортон?
Возможность ускользает.
Он быстро проходит через прихожую и возвращается в гостиную. Ногой захлопывает дверь.
Слова, слова…
Он с ними был всегда на «ты». Умел договариваться, путать, отрицать, отбиваться.
— Простите… не расслышал, как вас?
— Боже мой!
Марк оглядывает комнату. Ему жарко, душно. Он качает головой.
— Нортон, умоляю, давай без этого, — шепчет он и переводит взгляд на потолок, — я умоляю тебя.
Теперь мозг Марка опустел. Как будто все сто вариантов продолжения разговора улетучились.
Остался только гнев.
— Ты же знаешь, кто я. — Он тяжело дышит. — Это из-за тебя я такой.
— Перестаньте, успокойтесь. Расслабьтесь. Я… я думал, вы еще в реанимации. Я читал, что…
— Я тут, не переживай. — Марк слегка поворачивает голову. И чувствует, как тянут трубки капельниц. — Но это… — продолжает он, — это все фигня. Главное — я всю жизнь винил его. Все эти годы. А оказалось, был не прав. Я был не прав. Это сделал ты.
— Что сделал?
— Ну хватит! — Марк наклоняется вперед. Он хочет рассмеяться, но понимает, что звук и отдаленно не напомнит смех. — Тогда ты отмазал Фрэнка Болджера, — произносит он, — теперь кого? Себя? Только все оборачивается против. И ты приссал.
— О чем вы? Это… это какая-то нелепость!
Нортон останавливается в центре гостиной. Смотрит на телеэкран, висящий над камином. Видит свое отражение в сером стекле: состоятельный мужчина средних лет, в пальто и шарфе, говорит по телефону.
Как всегда, по работе.
— Никого я не отмазывал.
И все-таки он обескуражен. И слегка взбешен. Новизна ощущений стирается. Он лезет в карман за новой дозой.
Ему немножко жаль, что разговор происходит по телефону. Хотелось бы стоять лицом к лицу. Или хотя бы представлять себе, как выглядит Гриффин. Но это невозможно. Возможно только собирать по крохам картинки из далекого прошлого, надерганные из отчетов, обрывков разговоров, снов.
Образы пятилетнего мальчика с лицом в крови и ошарашенным, отсутствующим взором. Мальчика, бредущего по битому стеклу… бредущего на него, на Нортона…
Хотя Нортона там даже не было.
— Послушай, — продолжает Марк, — ты, видимо, считаешь меня дебилом и придурком, и черт с тобой. Я только вот что скажу тебе.
Марк понятия не имеет, что это за «вот что» и во что оно выльется, но ему уже не остановиться. Это так же непреодолимо, как рвотный рефлекс.
— Я выжил и буду выживать, усек? Авария, выстрел в спину, мне насрать, я буду жить. Мне нужно, чтобы рано или поздно ты заплатил за то, что сделал с моей семьей… — на последних словах в нем поднимается уже не рвотный рефлекс, а праведный гнев, — и что продолжаешь с ней делать. — Он вдруг вспоминает о трех фотографиях. Что с ними? Где они? — Но теперь все, — продолжает он. — С этим покончено. Я больше не потерплю издевательств. Теперь я здесь, Нортон, здесь, и тебе от меня не скрыться.
Он прижимает трубку к уху с таким остервенением, что уху становится больно.
Другую руку он поднимает вверх. Она дрожит.
Нортон пока молчит. Но уже чувствует приближение новой стадии: сосредоточенность превращается в нетерпение, вина — в негодование. Вот тут-то нужно собраться и не растерять эти ощущения.
Как смеет этот пидорасеныш так с ним разговаривать? Уж если на то пошло, как он вообще смел позвонить ему? И куда — домой!
Это просто возмутительно.
Нортону удается вытолкать из пузырька одну таблетку, но она падает на ковер.
Дерьмо.
Марк сидит на кровати и вслушивается. Он силится истолковать молчание. Но не находит объяснения.
