— Поэтому, если ты еще хоть раз кого-нибудь пришлешь, — продолжает он, — в больницу: копа, посетителя, не важно… — Он медлит, прекрасно понимая абсурдность следующего заявления и все равно не в силах промолчать. — Я задушу их собственными руками. Ясно? А потом приду по твою душу.
Нортон пытается нагнуться и поднять с полу таблетку. Не выходит. Он сопит, пыхтит, пытается достать из пузырька замену.
Молчи, не говори ни слова.
— И кстати, — продолжает Марк. Он сдерживается, хотя его снедает почти непреодолимое желание добить противника, — сейчас я не могу до тебя добраться — будем реалистами, — уже, наверно, слишком поздно… Но ведь мы оба знаем, что я не одинок. И если меня еще можно сбросить со счетов — хрен, мол, с ним, этот клоун все равно рано или поздно сойдет с дистанции, — то ее нельзя. — Он замолкает и ждет. Глаза широко раскрыты. — Да уж, — произносит он, — никак нельзя. Надеюсь, она не подведет. Я искренне надеюсь, что она тебя, на хрен, четвертует.
Боже, спаси и сохрани…
Нортон подносит ко рту таблетку. Он чувствует — финита; знает, что любые попытки апеллировать к силе воли и сдержанности окажутся теперь бесплодными. Он отпускает тормоза. Это неминуемо.
Сейчас его прорвет…
Но это ладно. Он не против. Он даже где-то рад. Кладет таблетку на язык, глотает.
— А знаешь, говнюк засратый, — произносит он, — ты совершенно прав. И я не допущу этого. По-моему, я с ней уже достаточно дерьма нахавался.
Намекает на то, что Марка как угрозу он вообще не рассматривает. Не слишком ли тонкий намек для… кого? Для ребенка? Но его собеседник давно уже не ребенок. Отнюдь. Да и какие, к черту, тонкости!
— Слушай, Марк, кончай валять балду, — говорит он и откашливается, — ты меня затрахал уже. Думаешь, чего я сейчас спешу к ней на встречу?
Марк вздрагивает:
— Что?!
Его мозг автоматом перепроверяет последние несколько секунд.
— То самое. Думаешь, обсудить, кто войдет в состав нового кабинета министров? Ой вряд ли!
Потом разговор прерывается серией коротких замыканий, кодировок и обрывов. Марк слышит, как Нортон набирает дыхание, готовится ответить. Видимо, Марк ему что-то сказал, повторил вопрос, что ли…
Потому что…
— То, что слышал, мать твою!..
Понял, не дурак.
Теперь Нортона не достать.
Что же делать?!
В этот момент все предметы вокруг Марка оживают: кровать, стенд с капельницами, стены, палата. Они, как тектонические плиты, сдвигаются и расползаются в разные стороны…
Зачем он вспомнил о ней? Зачем затеял разговор?
Он закрывает глаза — все гонит прочь. Но резкая неистовая темнота оказывается даже хуже: в ней тошнотворным калейдоскопом мелькают разноцветные картинки.
Зачем вообще открыл свой гадкий рот?
Он проклинает себя, но повторяет попытку. Однако голос срывается:
— Я…
Как будто он устал, пытаясь перебраться через мост, пока тот не обрушился. И вдруг зачем-то развернулся и несется сломя голову назад… через бушующее пламя… обратно туда, откуда начал, обратно в прошлое — на безутешные и до боли знакомые просторы вины, стыда и самобичевания.
— Что-что? — спрашивает Нортон, смотрит на часы и на дверь. — Так что там? Что ты сделаешь? Прости, я не расслышал. — По пути к двери. — Кстати, Марк, позволь тебе напомнить о малюсеньком нюансе. — Он на секунду замолкает. — Ты в больнице.
Он закончил.
За этим наступает тишина. Чудовищная. Невыносимая.
И просто нестерпимая.
Марк открывает глаза.
Предпринимает последнюю — корявую и жалкую — попытку высказаться и обнаруживает, что Нортон повесил трубку.
«Давай поговорим об этом?»
Джина переходит улицу, шагает по тротуару.
Поговорим о чем? О Данброган-Хаусе? Она понятия не имеет, что это за хрень. Когда говорят, что нет доказательств, имеют в виду, что есть что доказывать. А у нее почти ничего.
Она блефовала.
Темные воды реки поблескивают и быстро утекают вдаль. Неся облака, покрытые рябью.
Дома она подумала: может, прихватить с собой какое-нибудь оружие? На всякий случай. Нож, ножницы, шпажку. У ящика со столовыми приборами почувствовала себя по-идиотски.
Что за бред! Что там такого может приключиться?
И все-таки в последнюю секунду с ключами от квартиры умыкнула со стола стеклянное пресс-папье столетней давности. Звезда с цветочным узором миллефьори. Венецианское стекло. Увесистая, остроконечная.
Опустила ее в карман куртки.
На мосту Мэтта Талбота она замечает такси. Поднимает руку. Останавливает. Садится.
Некомфортно.
— Пожалуйста, в Сэндимаунт. К пляжу.
Машина трогается.
— Там сейчас не жарко…
— Прошу вас, — произносит Джина. Рука вцепилась в пресс-папье. — Давайте без разговоров.
Она выглядывает в окно.
Нортон кладет трубку, выходит из дому. Садится в машину, выезжает на гравийную дорожку, пультом открывает ворота и вылетает на шоссе.
Через несколько секунд сворачивает на Дюал-Керриджвей.
Японский городовой!
Марк Гриффин.
Кто бы мог подумать! Хотя чем больше он об этом размышляет, тем четче понимает, что Марк Гриффин ни хрена не знает и угрозы не представляет. Разве что для общества. Неуравновешенный, истеричный и абсолютно чокнутый засранец.
Если судить по этой беседе.
Но совершенно неопасный.
Его никто не будет слушать. Даже если спустя все эти годы имя Марка вновь всплывет в общественном сознании, раскапывать начнут связи между ним и Ларри Болджером. Начнут задавать вопросы, увидят параллели. Так же как сам Гриффин.
Но Нортону на это наплевать.
Поскольку правда им неведома. Неведомо, что там произошло.
Никому. Кроме него. А он рассказывать не собирается.
Он постукивает пальцами по рулю.
Конечно, он не врал, говоря Гриффину, что никого не отмазывал. К этому он не имел никакого отношения. Об этом позаботились партийные лошадки: старший Болджер, Роми Малкаи. Насколько ему известно.
Это не в его стиле.
И все же… все же…
Кое в чем Гриффин был прав.
Пусть это покажется иррациональным и нелогичным, однако Нортон чувствует нутром: уж если кто и смог бы выманить из него правду о тех событиях, достать ее, разбередить и разглядеть в дыму небытия, то только Джина. А с Данброган-Хаусом, который он ей выдал на тарелочке с голубой каемочкой… Теперь она от него точно не отстанет.
