Кого полюбит не менее страстно. Со всем пылом седых висков.
Но, исходя из нынешнего состояния Корабельникоffa,
рассчитывать на это не приходилось. Во всяком случае, в ближайшее время.
Оцепенение первых дней потихоньку сходило на нет, хотя и не ушло окончательно.
Пик оцепенения пришелся на девятый день: именно на него Корабельнико?? позвал
Никиту. Его единственного. Все было как всегда: дешевая водка, колбаса,
нарезанная кусками и соленые огурцы из банки.
И молчание.
По своему скорбному опыту Никита знал, что после девятого
дня обязательно должен наступить слом: и человек либо уйдет в себя
окончательно, как это произошло с Ингой, либо потихоньку начнет
выкарабкиваться.
Ни того ни другого с Корабельникоffым не произошло, вернее,
Корабельникоff раздвоился: меньшая и не очень существенная его часть с головой
ушла в дела компании, едва ли не осиротевшей за время царствования Мариночки. А
то, что называлось стержнем, нутром, косматой гордой душой, — именно это и
надломилось. Застыло. Закоченело.
Для начала Корабельникоff выставил на продажу квартиру на
Пятнадцатой линии, затем пришел черед загородного дома во Всеволожске. Угар
первых дней без жены — с обязательной парковкой у «Amazonian Blue» и ночами на
Горной — прошел. Теперь Корабельникоff просто физически не мог находиться в
местах, которые так или иначе были связаны с Мариночкой. Казалось, любое
воспоминание о ней доставляло пивному магнату нестерпимую физическую боль. Как
подозревал Никита, именно поэтому босс полностью отказался от посещений кабаков
(ведь именно в кабаке он познакомился со своей будущей женой), без всякой
причины возненавидел модельную линию «фольксвагенов» (в память о Мариночкиной
тачке «Bora»); и — опять же без всякой причины — уволил из концерна троих
обладателей ярко выраженных грузинских фамилий (в память о Мариночкиной
телохранительнице Эке). Но самым эксцентричным (мрачно-эксцентричным) шагом
Корабельникоffа стал отказ от контракта с испанцами на запуск линии
безалкогольных напитков. Не иначе, как в память о Хуанах-Гарсиа с их дудками и
коронной Мариночкиной «Navio negreiro».
Странное дело, Корабельникоff как будто пытался избавиться
от удручающего груза памяти, навсегда забыть о Мариночке. Или это была защитная
реакция организма, который никак иначе не мог справиться с так варварски
ускользнувшей любовью: как будто его обожаемая юная женушка не погибла, а,
подоткнув юбки, бежала со смертью, как с молодым любовником. Или — любовницей,
так будет точнее, если вспомнить кожаную жилетку Эки.
После пьянки на девять дней было еще несколько
пьянок, — от них у Никиты остался неприятный осадок: ему казалось, что
босс не прощает Мариночку за подобное легкомыслие по отношению к нему. Не
прощает все глубже, все отчаяннее. Если так пойдет и дальше — он просто
возненавидит покойницу с не меньшей страстью, чем любил.
«Forse che si, forse che no».
Но ведь и с ненавистью хлопот не оберешься, ведь и ненависть
может быть не менее долгоиграющей, чем любовь, уж это Никита испытал на своей
шкуре, — так что мало не покажется. Тем более если в ней увязнуть. И
никакого выхода. Не предвидится никакого выхода. Впрочем, об этих своих
малоутешительных выводах Никита не распространялся. Он не озвучивал их даже
Нонне Багратионовне, всерьез озабоченной состоянием шефа.
— Ну как вы думаете, Никита, чем все закончится? —
вопрошала его секретарша.
— Что именно?
— Не валяйте дурака! Я Оку Алексеевича имею в виду… Это
же ужас, что с человеком творится. Эдак он… — Нонна Багратионовна понизила голос:
— Эдак он и руки на себя наложит… Того и гляди.
— Ну, это перебор, — вяло отбрыкивался
Никита. — Ока Алексеевич — это глыба. Титан Возрождения… А вы… «Руки на
себя наложит»… Дамский вариант, ей-богу!..
О своих собственных неудачных попытках суицида он
предпочитал больше не вспоминать. Тем более теперь, когда в его жизни появилась
Джанго. С той памятной, упоительной и короткой любви в доме Джанго они ни разу
не виделись, хотя короткая любовь и грозила перерасти в затяжную страсть, во
всяком случае, со стороны Никиты. Также Никита предпочитал не вспоминать о
бойфренде Джанго, джазовом смазливце Данииле. Как будто его нет и не было.
Не было, и все тут.
Встреч с Джанго тоже не было, хотя они и обменялись номерами
мобильных телефонов. Несколько раз Никита звонил девушке на мобильник, но
ответа так и не получил, хотя ее телефон и не был отключен: скорее всего, она
просто решила не отвечать на его звонки.
Именно на его.
Впрочем, у Никиты оставалась еще смутная надежда на
встречу, — ведь Джанго обещала ему экскурсию на собачьи бои.
— Я позвоню тебе сама, — сказала она тогда, целуя
его на пороге ванной.
— Когда?
— Когда сочту нужным… Я же обещала тебе показать собак
в работе…
Все это время Никита думал о девушке: вариант Джанго напрочь
отметал назойливые ухаживания, лохматые хризантемы, прилизанные ирисы,
безнадежные зависания под домом, в надежде перехватить силуэт в окне. Все это
могло бы привести ее в ярость, так что оставалось только ждать. Она всегда
будет делать то, что считает нужным. Он может принимать это или не принимать,
но по-другому не получится.
Если вообще что-нибудь получится.
Шансы на это стремительно убывали: Джанго не объявлялась.
И именно в разгар неясной тоски по ней Корабельникоff
отправил его во Всеволожск, забрать кое-какие мелкие вещи, которые он успел
перевезти на Горную прошедшим летом. Когда еще собирался осесть во Всеволожске
окончательно. Список вещей умещался на четвертушке листка из ежедневника:
небольшая коллекция холодного оружия, о существовании которой Никита даже и не
подозревал; фарфоровая сова из потсдамских трофейных и сентиментальный сервиз
саксонского фарфора. Должно быть, весь этот странный набор принадлежал старым
фотографиям, которые Никита видел в спальне у Корабельнгаffа прошлой зимой.
Ничего другого и предположить было невозможно: босс не был особенно привязан к
вещам.
К вещам Мариночки тоже, что было совсем уж удивительным. Во
всяком случае, никаких указаний по этому поводу в странице из ежедневника не
было. Не было указаний и по поводу ливня, заставшего Никиту на самом подъезде
ко Всеволожску. Он едва не забуксовал, взбираясь на гору и даже с четверть часа
пережидал, пока стена дождя отступит. Но дождь все не кончался, он лишь умерил
пыл, стал вялотекущим и грустным. И, сопровождаемый этим грустным дождем,
Никита подъехал к такому же грустному, притихшему в ожидании продажи особняку.
Остановившись у ворот, он деликатно посигналил, ожидая
увидеть хотя бы одного из двоих джаффаровских кобельков с винчестерами. Но
вместо этого… Вместо этого ему открыла та самая девушка, которую он уже видел
здесь, в обслуге Мариночкиного дня рождения.
Похожая на Джанго, но не Джанго…
