Смотри, не подавись, явственно читалось на подогретых
дорогим алкоголем мужских и исполненных зависти женских лицах. Никита же, с его
неприкрытой простецкой неприязнью, оказался просто подарком. Лучшим подарком на
день бракосочетания. Именно об этом и сообщила ему Мариночка, чокаясь фужером с
выдохшимся шампанским.
— Как хорошо, что ты есть, — бросила она абсолютно
трезвым голосом.
— Жаль, что не могу сказать тебе то же самое… — не
удержался Никита.
— Обожаю! Я тебя обожаю!…
И Никита сразу понял, что она не лжет. Ей нравилась
бессильная и анемичная Никитина ненависть, она понравилась бы ей еще больше,
если бы…
Если бы не была такой робкой в своих проявлениях.
— В гробу я видел. Тебя и твое обожание, —
поморщился Никита, вперив взгляд в колье на Мариночкиной точеной шейке.
Прогнулся, прогнулся хозяин, ничего не скажешь! Платина и
куча сидящих друг на друге бриллиантов, тысяч на двести пятьдесят потянет.
Зеленых. Такая вещичка хороша для культпоходов в персональный туалет и
персональную сауну, и в койку к собственнику-мужу — на людях показываться в ней
просто опасно. И вполовину меньшее количество баксов кого угодно спровоцирует.
Мариночка же не стоила и десятой части этой суммы. И сотой.
— Знаю, знаю, — она читала немудреные мысли
Никиты, как глухонемые читают по губам. — Я не стою и сотой части этого дурацкого
колье. Ты ведь это хочешь сказать, дорогой мой?
— Именно это.
— Удивительное единство мнений со всеми этим напыщенным
сбродом. А мне наплевать.
— Еще бы…
— Давай! Вываливай все, что обо мне думаешь… — подначила
Никиту молодая Корабельникоffская жена. — Другого случая может не
представиться.
— Была охота…
— Тогда я сама, если ты не возражаешь…
Надо же, дерьмо какое! Никита хотел промолчать, и все же не
удержался — уж слишком эффектной она была в этом своем, почти абсолютном,
цинизме.
— Валяй, — пробормотал он.
— Хищница, — захохотала Мариночка.
— Ну, хищница — это громко сказано. Скорее,
стервятница. Гиена…
— Гиена?…
По ее лицу пробежала тень. Или это только показалось
Никите?… Мариночка тотчас же подняла регистр до вполне сочувственного хихиканья
и, карикатурно подвывая в окончаниях, разразилась полудетским стишком:
— Разве не презренна
Алчная гиена?
Разевает рот,
Мертвечину жрет.
Мудрому дано
Знать еще одно
Качество гиены
Камень драгоценный
У нее в глазу,
Как бы на слезу
Крупную похожий.
Нет камней дороже,
Ибо тот, кто в рот
Камень сей берет,
Редкий дар имеет
Ворожить умеет..
Стишок и вправду был полудетским, вполне невинным, похожим
на считалочку, которую даже Никита-младший выучил бы без труда. Вот только
самому Никите от такой считалочки стало нехорошо. Непритязательные словечки и
такие же непритязательные рифмы хранили в себе зловещий, подернутый ряской
смысл. Они были способны утянуть на дно омута; «утянуть на дно» — еще одно
запретное словосочетание из их с Ингой омертвевшего лексикона. Виски Никиты
неожиданно покрылись мелкими бисеринками пота, но самым удивительным было то,
что точно такой же пот проступил на висках Мариночки. А лицо сделалось
пергаментным, как будто сквозь девичьи, ничем не замутненные черты проступила
другая, рано состарившаяся жизнь. Чтобы загнать ее обратно, певичке даже
пришлось через силу влить в себя шампанское.
— Не бойся, ворожить я не умею…
— Я и не боюсь, — поежился Никита.
— Я — самая обыкновенная бескрылая проходимка.
Прохиндейка. Корыстолюбка. Охотница за богатыми черепами.
Самая обыкновенная! Держи карман шире!… Ничем другим, кроме
ворожбы, объяснить внезапно вспыхнувшую страсть Kopaбeльникoffa было нельзя.
Ворожба, колдовство и даже костлявый призрак с отрубленными петушиными
головами…
— Прямая и явная угроза, — он и понятия не имел,
как эти слова сорвались с его губ: американские киноподелки, в отличие от
нежного, старого, черно-белого кино, Никита терпеть не мог.
— Кому?
— Ему. Тому, кого ты называешь богатым черепом.
— Это вряд ли, — Мариночка неожиданно
нахмурилась. — Это вряд ли… Я — не опасна. Прошли те времена, когда я была
опасной.
— Решила начать все с чистой страницы? С белого листа?
В который раз, позволь спросить?
И снова, сам того не ведая, Никита зашелестел пергаментными
страницами прошлой Мариночкиной жизни. Безобидная и, в общем, примирительная
фраза произвела на певичку странное впечатление. Да что там, странное — это
было еще мягко сказано!
Близко придвинувшись к Никите, так близко, что его едва не
обожгло огнем ее медно-рыжих глаз, Марина-Лотойя-Мануэла прошептала:
— В первый, дорогой мой. В первый…
— Ну и отлично. Я за тебя рад.
— А уж я как рада… Ты и представить себе не можешь…
Конечно же, она солгала ему. Но эта ложь вскрылась позже,
много позже, а пока Никите ничего не оставалось, как мириться с ролью спасателя
на мертвом озере. Спасателя, который никого не может спасти…
Это был единственный их разговор. Или — почти единственный.
Никита и думать забыл про его содержание, вот только чертов
полустишок-полусчиталка довольно долго вертелся у него в голове. Слов он не
запомнил, но запомнил ритм, похожий на заклинание… Или… Нет, Марина
Корабельникова, в девичестве Палий, не заклинала, она предупреждала. И совсем
не Никиту, Никита был мелкой сошкой, личным шофером, парнягой для поручений,
хранителем связки ключей, которые Корабельникоff позабыл забрать. Вовсе не
Никиту Чинякова предупреждала Мариночка. Она предупреждала ангела-хранителя
Корабельникоffa.
Будь начеку, ангел, я уже пришла.
Но Никита не внял предупреждению. Да и что бы он мог сказать
хозяину, в самом деле? Будь осторожен, Ока Алексеевич? Молодая жена и муж в
летах — это всего лишь персонажи анекдота в лучшем случае и герои криминальной
хроники — в худшем. Но ни первое, ни второе не подходило — ни Корабельникоffу,
ни самой Марине. Их отношения были сложнее. Намного сложнее. А может быть,
проще — но этого Никита не знал. И так никогда и не узнал.
Все две недели, что just married провели в итальянском, заросшем
веками и культурами цветнике, Никита гадал, что предпримет Мариночка.
Забеременеет, заведет молодого любовника, придержит старого (или старых,
пятерых Хуанов-Гарсия, к примеру) или начнет вытягивать у пивного простачка
деньги на сольную карьеру в шоу-бизнесе. После длительных раздумий Никита
остановился на сольной карьере. И поставил на нее теперь уже десять баксов.
