За самой скорбной мыслью последовала самая трусливая —
вернуть книгу на место, за керамическую отрыжку раннего Пикассо и забыть о ней
навсегда. Пусть его, чертов бестиарий, пусть с ним хозяева разбираются, —
старые, новые, это не его, Никитиного, умишки дело. Но стоило ему представить
себя, кладущего книгу на место, как и скорбная, и трусливая мысли уступили
место совсем уж сумасшедшей.
Он этого никогда не сделает.
Просто… Просто потому, что отклеить пальцы от бестиария не
представляется никакой возможности. Чтобы совсем уж не выглядеть жалким
воришкой, Никита утешил себя следующим соображением: нужно показать фолиант
специалисту который на подобных книженциях собаку съел.
В поле зрения Никиты Чинякова подобный специалист имелся:
секретарша шефа Нонна Багратионовна. Конечно, вовсе не обязательно показывать
ей саму книгу, уж больно впечатлительна, уж больно помешана на своем страдающем
плоскостопием Средневековье, того гляди кондратий схватит. А вот шепнуть ей на
ухо о «DE BESTIIS ЕТ ALIIS REBUS» и аккуратно намекнуть на год издания — самое
то.
И Никита несколько раз повторил про себя название книги, и
это доставило ему странное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Такое же
удовольствие вызывали в нем записи Ньюпортского джазового фестиваля 1958 года
«Prima Bara Dubla» в интерпретации баритон-саксофонов Гарри Карни и… пальцы
Джанго на его щеке…
Нет, пожалуй, ощущение от пальцев Джанго на его щеке немного
по-другому называются…
Переждав мысль о Джанго с закрытыми глазами, Никита принялся
соображать, куда же ему приткнуть бестиарий, пока «мерс» не выехал за ворота
особняка. Безопасного места для такого рода издания не существует в принципе,
даже на тайник за Пикассо надежды никакой, не говоря уж о продуваемом всеми
ветрами представительском автомобиле с бронированными стеклами. Больше всего
Никите хотелось сейчас рвануть из особняка, но оставался еще должок в виде
коллекции холодного оружия, совы и сервиза. И брошенная на произвол судьбы
белошвейка Маша, а уехать, не попрощавшись с ней, — похоже на низость.
Втайне Никита ненавидел такой тип субтильных безоружных дамочек: даже не
пропустить их в дверь первыми, даже не уступить им очередь в кассе поездов
дальнего следования, даже не подкурить им сигарету — уже выглядело низостью.
Пока Никита устраивал бестиарий под передним пассажирским
сиденьем, дождь почти прошел. Выйдя из машины, он старательно щелкнул
центральным замком и весь короткий путь до двери оглядывался на «мерс». И, уже
взявшись за ручку двери, вдруг подумал: «А вдруг бестиарий принадлежит самому
Kopaбeльникoffy?»
Вот тогда это действительно будет низостью — самой
настоящей. Укусить руку, которая тебя кормила, предать человека, отношениями с
которым ты так дорожил, наплевать на все еще открытый финал черно-белой
«Касабланки»… Нет, на такое Никита не способен.
Надо же, дерьмо какое!
Черт возьми, книга не может принадлежать Корабельникоffу:
хотя бы потому, что и тайник ему не принадлежит. Тайник — бывшая вотчина
бывшего охранника. Да и не станет отчаянный и бесстрашный Корабельникоff
устраивать такие подметные схроны. Не станет простукивать стены в цивильной
кухне, для него больше всего подошла бы ячейка в банке, лучше всего — в
зарубежном, со всеми возможными степенями защиты. И потом — газовый платок…
Только сейчас Никита вдруг отчетливо вспомнил, где видел
его. Вернее — на ком.
Кислотная тканюшка принадлежала Мариночке. Вот кому.
Именно в этом платке с расплывчато-латиноамериканским геометрическим
узором он впервые увидел ее в недоброй памяти «Amazonian Blue», именно в этом.
В ту самую секунду, когда влюбленный Корабельникоff разливал глупое вино по
глупым бокалам, Мариночка грациозным движением сместила платок с шеи на плечи.
Мариночка, Мариночка…
Значит, ты все-таки пронюхала про порнотайничок, или Толян
сам показал его тебе за умеренную плату. А может и сам приплатил, чтобы
незаметно и без скандала исчезнуть, оставив тебе в наследство нишу в стене…
Когда Никита вернулся на кухню, Маша уже колдовала над
несчастной магнитолой с торопливым приглушенным неистовством миссионерки. Если
так пойдет и дальше, она будет снабжать кассетами всех желающих, и не очень
желающих, и совсем не желающих, еще один вариант бесцеремонно ломящихся в двери
и умы сектантов с их «Сторожевой башней» и «Голосом верующего»…
— Я сейчас запишу вам «Таис», — не поворачивая
головы, сказала она. — Много времени это не займет… Странно, что вы не
слышали о нем раньше…
— Не то что раньше, — вообще никогда не слышал… Вы
простите мне этот пробел в музыкальном образовании?
— Что вы… Только «Таис» — это ведь была не только
музыка… Это… Это было больше, чем музыка. Это был взгляд на мир…
— И что же потом… Что же потом случилось с этим
взглядом на мир?
Никита спросил об этом из праздного любопытства, не более.
Но Маша отнеслась к его вопросу с пугающей серьезностью:
— Не знаю… Просто его не стало в какой-то момент. Не
стало и все.
— Что значит «не стало»? Они распались, что ли? Ну, так
это часто бывает…
— Нет, они не распались… Они не могли распасться… Это
было бы не правильно, это было бы нечестно, это было бы предательством…
В голосе ничем не примечательной Маши вдруг проскочили такие
религиозно-экстатические нотки, что Никита стушевался.
— Ну… Я пойду пока… Хозяйские вещи соберу…
— Вы знаете, где они? — сразу же сбавила обороты
Маша.
— Представляю. Примерно.
Насчет месторасположения вещей в пространстве имелась
соответствующая запись: коллекция холодного оружия находилась в кабинете
Корабельникоffа, фарфор и сова — в комнате Мариночки. Оба помещения
располагались в правом крыле третьего этажа, теперь закрытого. К ним примыкала
и их общая с Kopaбeльникoffым спальня. Крыло босс обезопасил сразу же после
смерти Мариночки: должно быть, Оке Алексеевичу не хотелось, чтобы по нему шлялись
посторонние: теперь, когда в комнатах не было слышно дыхания человека, которого
он так любил. Но Никита посторонним не был, и потому получил ключ вместе с
листком из ежедневника.
Никита и раньше поднимался в кабинет хозяина, так до конца и
необжитой. Тогда его удивляло упорное нежелание Kopaбeльникoffa хоть в чем-то
проявить индивидуальность: безликий офис, только и всего. Ничего утепляющего
сюжет, ничего, что могло бы сказать о Корабельникоffе больше, чем нужно. В
свете этого магистрального направления ножи выглядели неожиданным прорывом в
личность шефа, и в то же время казались ложным следом. Ножи и фарфор (Никита
помнил чертову сову еще по Пятнадцатой линии), очень мужское и очень женское,
расхожие символы, не более, ничего личного. Коллекция оказалась небольшой,
всего-то и было, что три вневременных, изящно сработанных ножа с ручками под
орлиный коготь, рысью лапу и сайгачье копыто, эсэсовский кинжал с полустертой
надписью «Die Spinne» и короткий самурайский меч. Никита, никогда не питавший
страсти к оружию, без всякого почтения забросил ножи в сумку, туда же была
отправлена монументальная сова. А вот с сервизом, извлеченным из Мариночкиной
комнаты (уставленной засохшими в память о последнем дне рождения цветами),
пришлось повозиться: саксонский фарфор был так тонок и хрупок на вид, что
Никита даже прикасаться к нему побоялся. И призвал на помощь Машу: уж кто-кто,
а деликатная девушка сможет справиться с сервизной напастью.
