И снова проиграл.
Ни о какой карьере Марина-Лотойя-Мануэла и не помышляла. Что
было довольно странно, учитывая ее внешность, нестыдный голос (опять же, не
Монтсеррат Кабалье и не Мария Каллас, но все же, все же) и почти мужскую хватку
— как раз тот тип женщин, который Митенька Левитас емко характеризовал, как
«баба с яйцами». Но яйца у Мариночки оказались с дефектом, ей нравилось быть мужней
женой, вот и все. Понятие «мужняя жена», очевидно, распространялось только на
койку. Во всем остальном Мариночка не преуспела. Шикарная квартира на
Пятнадцатой линии по-прежнему была запущенной — как и во времена их с
Корабельникоffым субботних бдений на кухне, — там не появилось ни одной
новой вещи. Далее дурацких дамских безделушек не просматривалось, даже жалюзи
на окнах не возникли (кроме разве что гобеленовых — в ожившей с появлением
Мариночки Корабельникоffской спальне), даже мебели не прибавилось. За
исключением огромной, похожей на пустыню Кызылкумы, кровати, которая с успехом
заменила походную хозяйскую койку.
На этом полет дизайнерской мысли Мариночки закончился.
Остальная квартира по-прежнему сверкала голыми
стеклопакетами и пыльной стерильностью комнат. Никаких занятий по шейпингу и
фитнесу, никаких соляриев и косметических салонов, никаких бутиков,
супермаркетов и прочих атрибутов кисло-сладкой новорусской жизни. Впрочем, об
этой стороне жизни new-Корабельниковой Никита почти ничего не знал, да и
стелиться травой ему тоже не пришлось. Теперь он имел дело только с самим
хозяином, а драгоценная Мариночкина жизнь была доверена Эке. Корабельникоff, до
этого сам стойко отказывавшийся от телохранителей, почему-то решил, что
бодигард вовсе не помешает молодой жене. Для этих целей и был нанят
истребитель-камикадзе с грузинским именем на бронированном фюзеляже. Женским
именем, значит, все обстояло не так безоблачно, и ревность, пусть и скрытая,
имела место быть, если уж Корабельникоff нанял для Мариночки
женщину-телохранителя. Женщину, а не мужчину — береженого Бог бережет. Эка была
брошена к ногам Мариночки на пару с изящным новехоньким фольксвагеном «Bora»,
стоившем сущие копейки по сравнению с платиновым колье. Ока Алексеевич отрыл ее
в престижной школе телохранителей, которую Эка закончила первой ученицей в
своей группе. Сертификат Э. А. Микеладзе был туго перетянут черным поясом по
дзюдо, к нему же прилагалось звание мастера спорта по стендовой стрельбе.
Коротко стриженная, сплетенная из сухожилий брюнетка Эка удивительно шла
женственной Мариночке — впрочем, точно так же ей шли колье, туфли на шпильках,
циничная улыбка и покровительственное обращение ко всем: «Дорогой мой».
«Подлецу все к лицу», — сказал бы в этом случае Никитин приятель Левитас.
К лицу Мариночки оказалась и маленькая прихоть праздной женщины: раз в неделю
она пела во все том же «Amazonian Blue», в присутствии заметно высохшего от
любви Корабельникоffа.
То, что хозяин сдал, Никита заметил не сразу. Вернее, он
упустил момент, когда все это началось. Просто потому, что его общение с
патроном сократилось до необходимого производственного минимума. Корабельникоff
больше не нуждался в спарринг-партнерах. Бокс, тренажеры и прочие
водочно-огуречные мужские радости были забыты, безжалостно выкинуты из жизни.
Но Корабельникоff ни о чем не жалел, во всяком случае Никита возил на работу и
с работы стопроцентно счастливого человека. Счастливого, несмотря на то что у
молодцеватого Оки Алексеевича как-то разом поперли морщины, а седина стала
абсолютной. Теперь он вовсе не казался всемогущим, и во всем его облике
появилась почти библейская одряхлевшая усталость. Первой обратила на это
внимание преданная Нонна Багратионовна, с которой Никита самым непостижимым для
себя образом подружился в период ожидания патрона в имперском предбаннике.
Самое первое впечатление не обмануло Никиту. Нонна
Багратионовна и вправду была научным работником — тяжкое наследие зачумленного
советского прошлого. Всю свою сознательную жизнь она просидела в отделе редкой
книги Публички, трясясь над фолиантами, и даже защитила диссертацию по никому
не известному Гийому Нормандскому. Об этом Никита узнал на сто пятьдесят
седьмой чашке кофе, распитой на пару с секретаршей.
На сто шестьдесят третьей на безоблачном горизонте
пивоваренной компании «Корабельникоff» появилась Мариночка.
А на двести восемьдесят девятой состоялся весьма
примечательный разговор.
— Вы должны что-то предпринять, Никита, — воззвала
к Никите специалистка по Гийому Нормандскому, интеллигентно размешивая три
куска рафинада в чашке.
— В каком смысле? — удивился Никита.
— А вы не понимаете? — Нонна Багратионовна
понизила голос. — Ока Алексеевич..
— А что — Ока Алексеевич?
— Я бы никогда не рискнула обсуждать эту тему с вами…
Из соображений, так сказать, этики… Но… Вы ведь не только шофер… И не столько…
Но еще и доверенное лицо, насколько я понимаю.
О, Господи, как же вы безнадежно отстали от времени, Нонна
Багратионовна! Вся жизнь Корабeльникoffa вертелась теперь только вокруг одного
лица — наглой физиономии певички из кабака… И благодаря стараниям этой же
физиономии Никита быстро был поставлен на место, соответствующее записи в
трудовой книжке, — придатка к мерседесовскому рулю.
— Он очень сдал за последнее время, наш шеф… И я думаю…
Я думаю… Не в последнюю очередь из-за этой стервы. Его нынешней жены.
Нынешней, вот как… Значит, была и бывшая? Но вдаваться в
непролазные джунгли Корабельникоffского прошлого Никита так и не решился —
налегке и без всякого вооружения. И потому сосредоточился на настоящем.
— Вы полагаете, Нонна Багратионовна?
— А вы нет, Никита? Есть же у вас глаза в конце концов!
Она его заездила.
— Заездила?
— Не прикидывайтесь дурачком, молодой человек. И не
заставляйте меня называть вещи своими именами. Ну, как это теперь принято
выражаться…
Никита смутился и от смущения выпалил совсем уж непотребное:
— Затрахала?
— Вот именно! — обрадовалась подсказке
любительница утонченных средневековых аллегорий. — Затрахала. Она
нимфоманка.
Слово «нимфоманка» было произнесено со священным ужасом,
смешанным с такой же священной яростью, — ни дать ни взять приговор святой
инквизиции перед сожжением еретика на костре.
— С чего вы взяли?
— Вижу. Вижу, что с ним происходит. С моим мужем
произошло то же самое, когда он перебежал к такой вот… молоденькой стерве. А
ведь мы с ним прожили двадцать пять лет. Душа в душу. И за какие-нибудь полтора
месяца… Все двадцать пять — псу под хвост. Синдром стареющих мужчин, знаете ли…
— Так он ушел от вас?
— Сначала от меня, а потом вообще… ушел… Умер… А до
этого полгода у меня деньги одалживал. На средства, повышающие потенцию. Идиот!
А ведь мог бы прожить до ста, не напрягаясь…
Н-да… Высохшее монашеское тело Нонны Багратионовны, больше
похожее на готический барельеф, убивало всякую мысль о плотских наслаждениях,
Гийом Нормандский был бы доволен своей подопечной. Рядом с таким телом,
совершенно не напрягаясь, легко прожить даже не сто лет, а сто двадцать. Или
сто пятьдесят.
