— Вчера он отменил встречу, — продолжала вовсю
откровенничать Нонна Багратионовна. — И все ради какого-то мюзикла, на
который его Мариночка так жаждала попасть. Я сама заказывала билеты. Это
ненормально, Никита, отказываться от деловой встречи из-за прихотей жены. При
его-то положении, при его-то репутации. Я права?
Никита шмыгнул носом — обсуждать поведение хозяина ему не
хотелось. При любом раскладе. И даже теперь, когда последняя фраза из
«Касабланки», на которую он возлагал столько надежд, накрылась медным тазом.
— Мне она сразу не понравилась, эта девка. Типичная
стяжательница.
— Охотница за богатыми черепами, — неожиданно
вспомнил Никита фразу, оброненную Мариночкой.
— Вот видите! Вы тоже так думаете! Нужно принимать
меры.
— Какие, интересно?
В глазах Нонны Багратионовны появился нездоровый блеск.
— Я много думала об этом… Она ведь совсем его не любит,
эта девка. Всего-то и дала себе труд наложить лапу на мешок с деньгами. А он
доверился ей как ребенок, право слово… Больно смотреть… Ах, что бы я только ни
отдала, чтобы вывести ее на чистую воду! Но, к сожалению, это выше моих сил…
Зато вы… Вы готовы принести себя в жертву, молодой человек?
— Я? — опешил Никита.
— Ну да… Заведите с ней интрижку. Вы — симпатичный,
юный. Классический тип латинского любовника. Она не устоит. Пресыщенным самкам
нравятся латинские любовники…
Латинский любовник — это было что-то новенькое. Во всяком
случае, до сих пор Никита считал себя кем угодно, но только не брутальным мачо
с плохо выбритым подбородком и чесночным запахом изо рта. Подобное сравнение
могло родиться только в дистиллированных мозгах климактерички со стажем, коей,
безусловно, дражайшая Нонна Багратионовна и являлась.
— Не тушуйтесь, Никита, — интимно придвинувшись,
продолжила она. — Не вы первый, не вы последний. Расхожий сюжет. Сюжет и
правда был расхожим, вот только где именно могла почерпнуть его Нонна
Багратионовна — в мумифицированном отделе редкой книги или в порнофильме о
хозяйке особняка и мускулистом садовнике?… Спрашивать об этом Никита не
рискнул. Не рискнул он и откликнуться на экстравагантное предложение
секретарши. И тема завяла сама собой.
Впрочем, она еще отозвалась эхом недели через две, когда
Никита заехал на Пятнадцатую линию, чтобы передать Мариночке очередные билеты
на очередной мюзикл — сам Корабельникоff застрял в Ленэкспо на выставке «Новые
технологии в пивной промышленности».
Дверь открыла Эка. Открыла после того, как он совсем уж
собрался уходить, протерзав звонок контрольных три минуты. При виде сумрачной
телохранительницы Никита, как обычно, оробел. С самого начала их отношения не
заладились, если несколько совместных посиделок в «Amazonian Blue» можно
назвать отношениями. До сегодняшнего дня они не перебросились и парой фраз, и
Эка вовсе не собиралась отступать от традиции. Она лишь дала себе труд
осмотреть Никиту, отчего тот скуксился еще больше. Под антрацитовым, не
пропускающим свет взглядом Эки Никита почувствовал себя, как в оптическом
прицеле снайперской винтовки, и даже испытал непреодолимое желание покаяться в
грехах, как и положено приговоренному к смерти. Но вместо этого пробухтел
невразумительное:
— Я по поручению Оки Алексеевича… Здесь билеты…
Эка коротко кивнула. А Никита в очередной раз подумал: что
же заставило ее заняться таким экзотическим ремеслом? Она была типичной
грузинкой, но не той, утонченной, узкокостной, вдохновляющей поэтов, воров и
виноделов, совсем напротив. Ей бы на чайных плантациях корячиться в черном
платке по самые брови; ей бы коз доить и лозу подвязывать, а в перерывах между
этими черноземными занятиями выплевывать из лона детей — тех самых, которые
станут впоследствии поэтами, ворами и виноделами. И полюбят уже совсем других
женщин — утонченных и узкокостных… И вот, пожалуйста, — телохранитель!…
Впрочем, о том, что Эка — телохранитель, напоминала теперь
только кобура, пропущенная под мышкой. Из кобуры виднелась такая же антрацитовая,
как и взгляд грузинки, рукоять пистолета, а на плечах болталась кожаная
жилетка, натянутая прямо на голое тело. В любом другом случае Никита решил бы,
что это очень эротично — жилетка на голое тело, вызывающе-четкий рельеф
мускулов, спящих под смуглой кожей, и татуировка на левом предплечье — змея,
кусающая себя за хвост. В любом другом — только не в этом. Эка была создана для
того, чтобы влет, не целясь, расстреливать все непристойные желания. А мысль о
том, что чересчур фривольный прикид не соответствует официальному статусу
телохранителя, даже не пришла Никите в голову. А если бы и пришла — он списал
бы это на жаркий и влажный питерский август.
Билеты перекочевали в ладонь Эки, и она коротко дернула
подбородком, давая понять, что аудиенция закончена. Но дверь перед носом Никиты
захлопнуться так и не успела: из недр квартиры раздался томный голос Мариночки:
— Кто там, дорогая моя?
— Шофер, — после секундной паузы возвестила Эка.
Голос у нее оказался под стать мальчишеской стрижке — глухой и низкий.
Вот так. Шофер. Всяк сверчок знай свой шесток.
— Пусть войдет, — голос Мариночки стал еще более
томным. Прямо королева-мать в тронном зале, по-другому и не скажешь.
По лицу Эки пробежала тень заметного неудовольствия, но тем
не менее она посторонилась и пропустила Никиту в квартиру.
Никита вошел в знакомую до последней мелочи прихожую. Что ж,
здесь ничего не изменилось, и в то же время изменилось все. Поначалу он даже не
смог определить, чем вызваны столь разительные тектонические подвижки; это было
похоже на детскую игру «Найди пять различий». Никита же не нашел ни одного —
все вещи стояли на своих местах, даже традиционные ящики с пивом перекочевали
сюда прямиком из прошлой зимы.
— Хочешь кофе, дорогой мой? — спросила Мариночка,
увлекая Никиту на кухню.
— Хочу, — соврал Никита.
Никакого кофе ему не хотелось — нахлебался до изжоги
гнуснейшего секретарского «Chibo»; но это был единственный повод просочиться на
когда-то холостяцкую кухню, о которой у Никиты остались самые благостные
воспоминания. Здесь, вдали от ада собственной жизни, он был почти счастлив.
Теперь от немудреного счастья остались рожки до ножки:
некогда запущенное и разгильдяйское пространство кухни приобрело четко
выраженную систему координат, на одной стороне которой устроилась Мариночка с
кофемолкой «Bosh». На другой обосновалась Эка, подпирающая дверной косяк литым
плечом. После некоторых колебаний Никита уселся на краешек табуретки — той
самой, сидя на которой было так весело, так мрачно, так упоительно пить водку с
Kopaбeльникoffым.
Мариночка небрежно ссыпала кофе в турку, и по кухне
расползся острый пряный аромат. И только теперь Никита понял, что именно
изменилось в доме.
Запах.
Одиночество Kopaбeльникoffa пахло совсем по-другому. Старыми
фотографиями, дешевыми ирисками, нагретыми на солнце сандалиями, бездымным
порохом, дохлыми жуками в спичечном коробке — всем тем, чем забито любое
уважающее себя мальчишеское детство. А Корабельникоff, несмотря на седины,
состояние и пивную компанию собственного имени, до самого последнего времени оставался
мальчишкой. И это тоже тащило Никиту в дом Корабельникоffa — как на аркане.
Детство Никиты-младшего было похоже на Корабельникоffcкoe, даром что их
разделяли десятки лет…
