Подслушивать нехорошо, сказала я себе, и на цыпочках
двинулась в сторону кухни: тут же, с подветренной стороны, обнаружились
сантехнические удобства, для верности снабженные старорежимной крошечной
чеканкой: писающий мальчик и моющаяся девочка. Я ухватилась за ручку под
мальчиком какая-никакая конспирация. И выставила ухо.
И через секунду поняла, что Ленчик разговаривает с Виксаном.
Я узнала бы голос нашей (хех, уже «нашей», оперативно здесь делают операции!)
поэтессы из многих других, довольно специфический, нужно сказать, голос:
низкий, вибрирующий и какой-то плывущий. Как будто она хотела сосредоточиться
на чем-то. Хотела и не могла.
— …значит, по второму разу, говоришь? — выдала
Виксан.
— Он им понравился. Он не мог им не понравиться, я так
и знал…
— Обеим?
— Ну… Главное, что он понравился стриженой хамке. Он ее
впечатлил.
— А вторая тебя не волнует?
Вот хрень, они говорили о фильме, точно. О фильме и о нас.
Стриженой хамкой, естественно, была Динка, ведь я до самого последнего момента
демонстрировала длинноволосую блондинистую лояльность. Оч-чень интересно, что
скажет Ленчик обо мне? И будет ли эта моя чертова лояльность по достоинству
оценена?
— Вторая… Вторая — нет. С ней проблем не будет. Она
сделает все, что я скажу.
— Все ли? — позволила себе усомниться Вика.
— Абсолютно. В рамках проекта, разумеется. Я же не
садист…
— Садист, Ленчик. Садист…
Ее голос был спокоен. Слишком спокоен. Абсолютно спокоен.
Так спокоен, что я поверила сразу: садист. Садюга. Садюга, каких свет не
видывал. Карабас-Барабас на заре туманной юности. Наплачемся мы с ним, ох,
наплачемся…
— Это ведь только для тебя — проект. А для них это
будет жизнью. И им придется как-то справляться с ней. Девчонкам шестнадцать, а
ты хочешь их через колено сломать…
— Шестнадцать — это не так мало… Вполне сложившиеся
личности. У них и паспорта теперь с четырнадцати, не забывай… Так что 134-я
статья Уголовного кодекса Российской Федерации не прокатит ни при каком
раскладе…
— Да статья-то тут при чем? — Голос у Виксана стал
совсем безвольным.
— Ну, ты же ведь об этом думаешь?
— Ничего я не думаю…
— Думаешь-думаешь… Этические соображения тебя гложут,
мораль опять же покоя не дает — и все прочее христианское дерьмо… Сразу видно —
ширяться пора…
— Не твое дело…
— Да ладно тебе… Ну что так переживать из-за этих
сосок? Наверняка в полный рост с парнями спят… При нынешней-то
вседозволенности… Ну скажи мне… Чего они могут не знать? Чего?!
— Да дело не в этом, — начала было Виксан, но
Ленчик перебил ее:
— Не трахай мне мозги! Я сам — психолог…
— Недоучившийся психолог. Недоучившийся…
— Какая разница. Все ключевые принципы человеческой
психологии можно выгравировать даже на самом узком лбу… Я знаю, что делаю.
— Кто бы сомневался…
— Но ведь и ты в это ввязалась. И ты… Ведь это была
твоя идея, Виксанчик, вспомни!
— Моя? Ты называешь идеей наркотический бред? —
тут же открестилась Виксан. Ленчик расхохотался:
— Да я ноги тебе целовать готов за этот бред. Возить
героин караванами… Самолетами, пароходами…
— Ловлю на слове… А вообще и идеи никакой не было… Ты
ведь сам ее развил… До абсурда довел.
— А что ты думаешь? Ведь абсурд и есть гениальность.
Идея гениальна, потому что она абсурдна. Потому что такого еще не было… Во
всяком случае, в нашем сифилитическом шоу-бизнесе…
— Ты забываешь одно, Ленчик. Они — не идея… И даже не
проект…
— Пока не проект, Виксанчик. Пока… Но через несколько
месяцев…
— Они не проект… Они живые… Я очень хорошо это
чувствую… потому что сама уже… уже неживая… Почти…
Я вдруг вспомнила серьги в бровях Виксана и ее проколотую
губу. Тоненькие серебряные колечки, на них так легко набросить тоненькие
серебряные цепочки. Или — не тоненькие. Или — цепи. Наверняка Ленчик так и
делает, когда никто не видит: приковывает к себе героиновую Вику серебряными
цепями… А ведь она совсем неплохая, Виксан. Совсем… Хоть и почти неживая…
Почти…
— Тебе надо слезть с иглы, — голос у Ленчика был
на удивление безразличным.
— Это совет?
— Это пожелание.
— Засунь его себе в задницу.
— Очень культурно… А еще — поэтесса! Тебе надо слезть с
иглы, серьезно…
— Уж не ты ли собираешься меня с нее стянуть?
— Нет. Я — нет. Я уважаю свободный выбор человека.
— Вот как! Ты уважаешь свободный выбор человека — и не
даешь никакого выбора этим девчонкам?
— Я дам им гораздо больше, чем свободный выбор. Я дам
им саму свободу. Славу, деньги… Да они молиться на меня должны, малолетки!
Ничтожества… Да на их месте мечтала бы оказаться любая шестнадцатилетняя
писюха!…
— Свобода, слава, деньги… Да они нужны прежде всего
тебе…
— Я не отрицаю… Мне все это нужно… Нужно… А разве тебе
не нужно?
— Нет.
— Ну да… Тебе не нужно ничего, кроме твоей вшивой дозы.
За дозу ты готова душу заложить, только вот никто ее не купит.
— Ну ты ведь покупаешь?
Вот хрень! Писающий мальчик мелко затрясся у самого моего
виска: или это тряслась моя побелевшая ручонка, которая крепко ухватилась за
косяк?…
— Черт, ты же знаешь, у нас ничего нет, кроме этой идеи
и этих девчонок. И ста тысяч на проект. Это гроши, но это — шанс. Наш
единственный шанс.
— Твой. Твой единственный шанс.
— Какая разница?
— Никакой, — Виксан перешла на шепот, который
змеей заполз мне в ухо, устроился в раковине и зубами впился в мочку. —
Нет никакой разницы между фильмом «Тельма и Луиза»… И тем, что ты собираешься
им предложить…
— Великий фильм, ты ведь не будешь этого отрицать?
— Значит, не я виновата?… Значит, это фильм тебе
навеял?
— И он в частности… Не цепляйся к словам… Совсем неважно,
что было первично, что вторично… Важно, что этого еще не было… А быдло любит
платить денежки за то, чего еще не было… Быдло обожает новизну и остроту
ощущений. Неужели ты не понимаешь, каким может быть триумф?…
— Надеюсь, я подохну раньше, чем он наступит…
— Кто же тебя отпустит, милая моя? Ты — в звездной
команде… Добро пожаловать в вечность…
Ни хрена себе пафос! За такой пафос пристреливают
недрогнувшей рукой!… Очевидно, Виксан была того же мнения, что и я: кухню
наполнил ее тихий, вытянувшийся в струну смех.
