— Что это? — спросила она.
— Цветок. По-моему, красивый…
По лицу Инги пробежала тень. Едва заметная тень: сейчас
скажет что-нибудь сбивающее с ног. Хорошо, что он сидит… Никита вжал голову в
плечи и даже прикрыл глаза.
— А по-моему, не очень, — наконец произнесла
она. — В любом случае, меня он не интересует.
— Я понимаю… понимаю… просто я хотел… я думал…
— Ты думал?!…
Она сказала это убитым шепотом, а потом произошло и вовсе
невероятное: Инга опустилась на колени, рядом с цветком, рядом с Никитой, и… И
положила руки ему на плечи… Он не ожидал этого, совсем не ожидал: она не
касалась его тела уже больше года, и вот теперь… Плечи, не привыкшие к этой —
когда-то родной — тяжести напряглись. И моментально повлажневшие глаза — тоже:
Никита слишком давно не видел ее лица.
Так близко.
Он как будто вернулся в дом, где не был очень долго;
вернулся — и нашел его в полнейшем запустении: ее глаза, когда-то такие яркие,
выцвели; веки набрякли, у рта залегли скорбные морщинки, а губы истончились…
— Бедная моя… Бедная… — пробормотал Никита и так крепко
сжал Ингу в объятьях, что у нее хрустнули кости. — Бедная моя… девочка…
Кажется, она заплакала… Или нет? Нет, скорее всего нет, уж
слишком сухими были всхлипывания. А потом? Что она сказала потом?
— Верни мне сына… Пожалуйста… Верни… Верни… Хотя бы в
день рождения… Что тебе стоит его вернуть?… Пожалуйста…
Справиться с навалившейся на него истиной было невозможно,
Никита далее руки разжал: Инга безумна. Все это время, весь этот год, за
стенкой, в комнате его сына, сходила с ума его жена… И он, он тоже виноват в
этом… Только он.
— Инга… Я прошу… Успокойся… Успокойся…
Теперь и она отстранилась. И глаза у нее были сухими. И —
трезвыми. Безумие в них и не ночевало или… Или удачно умело уходить вглубь,
скрываться от погони.
— Я спокойна, разве ты не видишь? Ведь я уже давно
умерла…
Произнеся это, Инга взяла в руки цветок и принялась
рассматривать полосатые тигровые лепестки.
— Мои любимые цветы…
— Правда? — Никита ухватился за эту
непритязательную и такую банальную фразу так, как утопающий хватается за
соломинку.
— Мои любимые… Разве я никогда не говорила тебе об
этом? Разве ты никогда мне их не дарил?…
— Теперь буду…
Господи, зачем только он сказал это, зачем только позволил
втянуть себя в этот, внешне невинный, разговор о цветах? Проклятое болото, оно
только с виду безопасно, а под веселенькими зелеными кочками и изумрудным
вереском скрывается топь…
— Теперь точно не будешь, — Инга улыбнулась.
И принялась аккуратно и методично обрывать лепестки. А потом
собрала их в ладонь и крепко сжала ее. И поднялась с колен.
…Инга уже давно скрылась в комнате Никиты-младшего, а Никита
все еще сидел в прихожей, раздавленный и опустошенный сегодняшней бесконечной
ночью. Инга, Инга… Ее пальцы, сжимающие лепестки орхидеи, напрочь выбили из
головы воспоминания о двух трупах в квартире Корабельникоffа.
Но они стали реальностью, стоило только Никите появиться в
офисе.
Утром, в одиннадцать.
Компания едва заметно, но ощутимо вибрировала. То есть
внешне все было как всегда, никаких лишних телодвижений, никаких кучкующихся в
курилках сотрудников, никакого скорбного многозначительного молчания в лифтах —
вот только что-то такое было разлито в воздухе. Какое-то напряжение, смешанное
с отчаянным, до вытянутых на шее жил, любопытством. Так и должно быть, смерть
всегда вызывает жгучее детское любопытство, если, конечно, не касается тебя
самого.
В предбаннике его встретила Нонна Багратионовна, притихшая и
торжественная. На щеках секретарши гулял прелестный молодой румянец, глаза
блестели, как у впервые поцеловавшейся девчонки, а губы вспухли, как у впервые
поцеловавшегося нападающего юниорской сборной по гандболу. Даже от волос,
обычно пахнущих средством для мытья посуды «Пемолюкс», исходил одуряющий запах
каких-то экзотических духов. Вернее, Никита насчитал сразу несколько запахов:
бергамот, белый мускус, шафран, ваниль и даже — о, Господи! — иланг-иланг
и звездчатый анис. Положительно, кончина Мариночки пошла Нонне Багратионовне
только на пользу, кончина Мариночки вдохнула в секретаршу вторую жизнь.
— Никита, слава Богу… Вы пришли… А я вам дозвониться не
могу… С самого утра, — Нонна бросилась к Никите как к родному.
— Превосходно выглядите, — со значением произнес
Никита.
— О чем вы?… Тут такое произошло… Мариночку-то нашу…
того… — Секретарша натужно и лживо всхлипнула и закатила глаза.
— Чего?
— Убили. Вот так.
— Значит, убили, — Никита даже не дал себе труда
удивиться, слишком уж он был измотан и ночью, и Ингой, и лепестками орхидеи.
— А что это вы так… реагируете… а, Никита?
И правда, уж очень он спокоен. Нужно взять себя в руки и
хотя бы немного удивиться, черт возьми!…
— Вы шутите, Нонна Багратионовна? — сказал Никита,
впрочем, без особого выражения.
— Какие уж тут шутки, когда Сам вернулся?! Прилетел тем
же рейсом, которым улетел… Вы ведь должны были вчера проводить его…
— Я и проводил…
— А он вернулся… Кстати, а почему вы… — Нонна
Багратионовна хотела сказать еще что-то, но тут же оборвала себя сама. —
Совсем забыла… Его же Джаффаров встречал… Вы понимаете… Ее убили… У-би-ли!!!
— Кого?
— Да Мариночку же, царствие ей небесное… Хотя… Хотя я
думаю, что царствия небесного ей не видать… Мариночку и ее телохранительницу…
Вот так вот!… Вы только представьте себе… Еще вчера была жива-здорова,
поздравления принимала, а сегодня… Даже не представляю, что теперь будет с Окой
Алексеевичем… Хотите кофе?
— Хочу…
— Если успеете. Они уже здесь. С самого утра..
— Кто?
— Да следователи же… Со мной уже беседовали. Вас,
наверное, тоже дернут. Вы ведь личный шофер, как-никак… Были вхожи в семью…
Нонна Багратионовна заметно суетилась, заискивала и даже
пыталась заглянуть Никите в глаза, что было на нее совсем непохоже. Должно
быть, она хорошо помнила их летние кофейные посиделки и тот энтузиазм, с которым
перемывались кости молодой жене. И про латинского любовника наверняка не
забыла. И про завиральные и совсем уж трудно реализуемые планы по выводу
стервы-Мариночки на чистую воду. Она помнила, и теперь хотела узнать — помнит
ли об этом Никита.
— И всего-то двадцать четыре года, — Нонна
Багратионовна, забывшись, бросила в Никитину чашку лишние три куска
сахару. — Всего-то… Я хоть и не знала ее хорошо, но все равно… Слезы на
глаза наворачиваются… Такая молоденькая!…
