— Да, в прихожей. Просто сбросил их в кучу, и все. Не
успевал по времени, а шеф не любит ждать. А сейчас везде пробки…
— Когда вы приехали, в квартире никого не было?
— Никого… Мариноч… Жена Корабельникова была за городом…
Наверное, уехала раньше.
Следователь почему-то обрадовался, даже веселенькими
свекольными пятнами пошел.
— А если никого дома не было, кто вам открыл? —
почти любовным голосом проворковал он.
— Никто. Я сам открыл…
— У вас есть ключ от квартиры?
— Да, — сознался Никита, препираться было
бессмысленно. — Корабельников сам мне его дал. Уже давно… До женитьбы…
— И не забрал, даже когда женился?
— Нет.
— Почему?
Действительно, почему? После появления Мариночки
Корабельникоffу было уже не до ключей. Ни до каких ключей, кроме ключей от
Мариночкиного сердца. А сам Никита… Сам Никита оставил ключи себе. Невинно
оставил, без всякой задней мысли. В память о так и не сбывшейся последней
реплике из нежнейшей черно-белой «Касабланки»: «Я думаю, это начало большой
дружбы…» Но объяснять это следователю городской прокуратуры Кондратюку было так
же бесперспективно, как объяснять зайцу-русаку теорию бесконечно малых величин.
— Я же говорил… Я иногда заезжал на Пятнадцатую… По
поручению хозяина.
— Ну хорошо… Что вы можете сказать об отношениях
Корабельникова и его жены?
— Я не могу это комментировать.
— Почему?
— Это — частное дело двух людей. Его и ее.
— Может быть, вы знаете что-то, что поможет следствию?
— Они любили друг друга. — Голос Никиты прозвучал
не очень убедительно. Любовь в общепринятом смысле слова вряд ли смогла бы
выдержать корабельникоffский напор. Даже страсть с ним не справлялась. Любовь
Kopaбeльникoffа больше напоминала душевную болезнь, лавину, которая погребала
под собой и сметала все на своем пути.
— Н-да, — многозначительно крякнул
Кондратюк. — Значит, любили… Он ей делал подарки, да?
— Ну… Делал, наверное…
— Какие именно?
— Откуда я…
— Драгоценности, например, да? — Вопрос что-то
значил для Кондратюка, определенно что-то значил. У него даже рот округлился, а
кожа на скулах натянулась, как на турецком полковом барабане. И Никите не
понравился этот округленный, по-женски любопытный рот.
Очень не понравился. И натянутая кожа — тоже.
— Драгоценности? Наверное…
— Да что вы все ей-богу, — сорвался
Кондратюк. — На свадьбу Корабельников подарил жене колье. Так?
— Меня это мало волновало.
— Но… Вы видели колье?
— Видел… Она его особенно не скрывала.
— А вчера… Вчера она тоже его надела? Тело, плавающее в
ванной, и крепко пристегнутый драгоценный ошейник. Эта картина так явственно
нарисовалась перед Никитиным внутренним взором, что он едва сдержал стон.
— Вчера?
— Ведь вчера у нее был день рождения… Вы были у нее на
дне рождения? Вы ведь должны были отвезти Корабельникова в аэропорт…
— Был.
— И видели колье?
Сейчас… Сейчас Никита оттянется!
— Видите ли… Как вас зовут? Запамятовал…
— Эдуард Григорьевич, — шепнул Кондратюк, тихо
ужасаясь величию собственного имени.
— Видите ли, Эдуард Григорьевич… Я ведь обслуга…
Обслуживающий персонал. И особого доступа к телу не имею… Так, наблюдаю из
хлева в полевой бинокль…
— Какой полевой бинокль? Что значит — полевой бинокль?
— Господи… ну, это шутка… неудачная…
— Шутить будете с… обслугой… Следствие же — дело
серьезное… А что вы можете сказать о телохранительнице покойной?
— Об Эке? Ничего. Я мало ее знал.
— Ее нанял сам хозяин?
— Да.
— Когда?
— Я точно не помню… По-моему, в начале лета. Недели
через две после свадьбы…
— А у самого Корабельникова была личная охрана?
— Нет.
— Странно… Фигура такого масштаба — и без
телохранителей… Вам самому не казалось это странным? В конце концов, он — глава
крупного концерна… Ему по статусу положено.
— Я не могу это комментировать. А вы… Вы можете
поинтересоваться этим вопросом у него самого. Или у начальника службы
безопасности компании.
— Поинтересуюсь, — клятвенно заверил
Кондратюк. — А вам не казалось странным, что, не имея телохранителей,
Корабельников нанял их для собственной жены?
— Я не могу это комментировать.
Чертов Кондратюк сменил сардоническую улыбку на ироническую.
Он бы и сам прокомментировал сей прискорбный факт, будь его воля. Еще как бы
прокомментировал! Почтенный старец О. А. Корабельникоff, как и положено
почтенному старцу, был по-старчески немощно-ревнив. И наверняка боялся, что его
молодая жена наставит ему рога с более молодыми самцами. Потому-то и был нанят
телохранитель. И телохранителем оказалась женщина, уж с этой стороны пивной
барон никакой подставы не ожидал. И, очевидно, не был знаком с пословицей
«Пусти козла в огород». Или — позабыл за ненадобностью. Вот она и напомнила о
себе. Остальные вопросы были гораздо более невинными (общалась ли Мариночка с
кем-нибудь из подчиненных Корабельникоffа, где вообще преуспевающий бизнесмен
отрыл себе та-а-кую жену и чем она занималась до встречи с Корабельникoffым);
вопросы были невинными, но от Кондратюка Никита вышел как выжатый лимон. И тут
же снова попал в крепкие, заискивающе-дружеские объятия Нонны Багратионовны.
— Ну как? — тут же поинтересовалась она исходом
беседы. — О чем вас спрашивали, Никита?
— Думаю, о том же, о чем и вас…
— Понимаю, понимаю… А…обо мне разговора не было? —
тихонько завибрировала секретарша. Очевидно, летние шаловливые откровения с
Никитой все еще не давали ей покоя.
— О вас? Нет.
— Несчастье… Несчастье… Вы только подумайте, какое
несчастье… Все-таки она дрянь…
— Да кто же, Нонна Багратионовна?
— Мариночка… Мало того что заставила его так страдать…
Так теперь за его спиной еще и шептаться будут… Нет, не зря она мне не
нравилась с самого начала… — не удержалась Нонна Багратионовна. Хотела
удержаться — и не удержалась. — Вот ведь говорила, что гиена… Гиена и есть…
— Да… "Мудрому дано знать еще одно качество гиены:
камень драгоценный у нее в глазу…….
Черт, как давно он не вспоминал этот проклятый стишок,
навязанный Мариночкой и навсегда осевший в его мозгу. Давно не вспоминал, а
теперь вспомнил. Что-то еще было в этом стишке… Что-то про ворожбу. Тогда
Мариночка сказала ему, что не умеет ворожить. Видно, и вправду не умела, если
так и не смогла просчитать свой собственный и такой быстрый финал…
