— Значит, есть и еще одна версия? Ограбление?…
— Ну не думаю, что это именно тот случай, —
успокоил Никиту Калинкин. — Все дело в этой, мать ее, грузинской крале.
— Ты полагаешь?
— Я знаю. Материала на нее достаточно. Такая застрелить
себя не позволила бы ни при каком раскладе. Мало того что боевые характеристики
превосходные, она еще и мастером спорта по стендовой стрельбе была. А о такой
невинной вещи, как дзюдо, я и вовсе промолчу. Дорого она стоила, дорого, эта
дамочка… Три предотвращенных покушения на подопечных, не баба, а голливудский
боевик. И чтоб такая позволила вплотную приблизить к своему виску пистолет…
Вплотную, заметьте, вплотную… И спокойно наблюдала, как ей разносят башку… Это,
извините, туфта.
После этого устраивающего абсолютно все стороны заявления
разговор плавно сместился к теме женщин вообще. Женщин, всю прелесть которых не
смогла скомпрометировать даже такая вопиющая частность, как Эка Микеладзе.
Женщины-то, обильно политые коньячишкой, и подрубили бедолагу Калинкина. Он
заснул на полуслове, в обнимку с присмиревшим Цыпой, а Митенька и Никита плавно
переместились на кухню.
— Вот и все, — констатировал Митенька. — Вот
и все дело, Кит. Не такое уж сложное. Неприятное, конечно… Особенно для твоего
шефуле. Но не сложное.
— Ты полагаешь?
— Я? Я к нему касательства не имею. У меня своих
тухляков полно. Вот только он тебе не все сказал, Никита.
— Не все? — Никита насторожился. Больше всего ему
хотелось забыть о Мариночке навсегда. Захлопнуть за ней дверь и забыть.
Жаль только, что Корабельникоff всегда будет напоминать о
ней. Но и с Корабельникоffым все теперь было предельно ясно. Не сегодня завтра,
выйдя из алкогольного клинча, Kopaбeльникoff уволит Никиту к чертовой матери.
Но тогда… Тогда ему придется уволить и весь мир в придачу. Потому что весь мир
будет напоминать Корабельникoffy о покойной жене. Так обычно и бывает с людьми,
погребенными под обломками абсолютной любви. Кто бы мог подумать, что пошлая и
циничная двустволка Мариночка утянет Корабельникоffа в абсолюты?…
— Тут не все так просто, Кит… Видишь ли… Этой твоей…
или его… уж не знаю как… Этой Мариночки не существует…
— То есть как это — не существует?
— А вот так. По грузинке они собрали все, что могли,
включая информацию о детских и юношеских годах у подножия горы Мтацминда. А вот
Мариночка… О ней не известно ничего. То есть — вообще ничего. Ни родственников,
ни родителей. Никого, кто мог бы, заливаясь горючими слезами, поведать о том,
как она училась в школе и как рыбок разводила. Правда, о последних двух годах
худо-бедно удалось наскрести, а все остальное — тайна, покрытая мраком. Как
будто она не существовала никогда, а потом вдруг материализовалась. Так
сказать, в половозрелом возрасте. Вот так-то…
— И что последние два года?
— Работала в разных кабаках, все больше нераскрученных.
Львиную долю, конечно, сожрал этот самый… — Митенька щелкнул пальцами,
вспоминая.
— «Amazonian Blue», — подсказал Никита.
— Во-во… Тамошние латиносы тоже кое-что шепнули на ухо…
Мариночка не зря Лотойей-Мануэлой называлась… Тьфу ты… Имечко… Язык сломать
молено… Фишку в испанском она рубила — будьте-нате…
— Ну и что? Это преследуется в уголовном порядке?
— Да нет, в знании языка ничего криминального нет…
Невиннее вещи и придумать невозможно… А вот когда знание языка скрывается… да
причем без всяких на то оснований… Ты что по этому поводу думаешь?
Никита пожал плечами: он ничего не думал по этому поводу. Он
вдруг вспомнил ресторанную коронку Мариночки — «Navio negreiro». Уж очень
старательно она выговаривала испанские слова, до отвращения старательно. Они и
тогда показались Никите записанными русскими буквами на обрывке бумаги и
тщательно зазубренными. Но человек, знающий язык, никогда не будет практиковать
такой метод запоминания… Никогда.
— Это кто же вам настучал? Про язык?
— Во-первых, не мне. Во-вторых, латиносы и настучали.
Она никогда не общалась с ними на испанском, они даже не подозревали, что
девица его знает… А потом она сорвалась. Не выдержала… Ответила на какую-то их
сальность. Причем на сленге. А чтобы знать сленг, нужно в нем повариться.
Видать, варилась она прилично, уж очень неизгладимое впечатление на этих
музыкантишек произвела…
Да, что-что, а производить впечатление Марина-Лотойя-Мануэла
умела. И Корабельникоff, скорее всего, был далеко не самым первым в списке,
сраженных наповал.
— Твой-то хмырь… Хозяин… Видать, тоже попался. То-то
копытами землю рыл.
— В каком смысле? — удивился Никита.
— В общем, с его подачи… Или по его личной просьбе
вышестоящему начальству… Через какие-то влиятельные руки переданной… Короче,
дело остановлено в той стадии, в которой остановлено. Закрыто, одним словом.
— Вот уж не думал, что следствие так сговорчиво…
— Да не в следствии дело… Выводы однозначны, так что
никто на горло расследованию не наступал. Убийство, самоубийство, любовная
бытовуха, такое случается… Просто много чего еще можно было нарыть…
— Чего, например?
— Например, тебя… С твоей ночной экскурсией… Как бы ты
все объяснил, если бы тебя за задницу прихватили?
— И весь улов?
— Наверняка не весь… И мертвая женушка поведала бы о
себе гораздо больше, чем живая… Но я вот что думаю: он просто не хотел ничего
знать о своей жене… Корабельников… M-м… сверх того, что узнал. Но и этого ему
хватило. А разрушать светлый образ дальше… И потом это чертово колье…
— А что — колье?
— Ты понимаешь… Ведь оно всплыло только в показаниях
его секретарши…
— Нонны Багратионовны?
— Уж не знаю, как там ее зовут…
— А почему это она его упомянула?
— Ну откуда же я знаю?… На каком-нибудь банальном
вопросе споткнулась… По типу «что вы знаете об отношениях супругов…».
Вот оно что… Значит, следователь Кондратюк не случайно
перемывал камешки в тазике, кладоискатель, мать его за ногу… Значит, Нонна
Багратионовна расстаралась. Не удивительно, если и стишки присовокупила… этого…
как его… Филиппа Танского… Ай, Нонна-Нонна, ненависть к Мариночке оказалась
сильнее любви к Корабельникoffy. Ну, да ненависть всегда сильнее любви, всегда
румянее, тут и удивляться ничему не приходится…
— Но самое интересное… Самое интересное как раз то, что
сам Корабельников о колье и не заикнулся. Пока у него напрямую не спросили… Уж
не знаю, может запамятовал… Может, для него двести пятьдесят тонн потерять —
это все равно что два рубля на общественный сортир потратить… Но…
— Да ладно тебе, Митенька… Человек в таком состоянии…
Он ведь действительно ее любил.
