— Ну да… Двести пятьдесят тонн на шлюху со
Староневского палить не будешь. И на жену, которая тебе воздух в постели портит
двадцать лет к ряду… Любил… Слушай, Кит, — Митенька прищурился и хитро
посмотрел на Никиту. — А может, это ты прихватил камешки, а? Ну мало ли,
какие цацки на мертвой шее болтаются…
Кухня Левитаса поплыла у Никиты перед глазами. А заодно и
сам Митенька — родной, плохо выбритый, со всклокоченными волосами.
— Ты… Ты…
— Да ладно, шютка! Шютка, — тотчас же разулыбался
Митенька. — Что сразу бычиться-то?… Я к тому… что могли заложить — и на
Канары с Балеарами… Хотя… Хрен… Повяжут с такими камешками… Нет. Будем по ночам
любоваться. Из подштанников доставать — и любоваться.
— Дурак ты, Митенька…
— Я же сказал… Шютка! А если эти двое… Ну, парочка.
Которых ты подвозил?
— Не знаю…
— Ладно… А Корабельников и вправду странный тип. Готов
на что угодно закрыть глаза, лишь бы не трепали имя его жены… Это что, и есть
любовь? Никогда не женюсь, никогда… Не нужно мне никакой любви… Пусть меня мой
кобель любит… Вот уж кто мне сюрпризов не преподнесет. И не окажется на склоне
лет утконосом. Или ехидной какой-нибудь. Доберманом родился — доберманом
помрет… А Корабельников, видать, еще тот пес… Так тело защищать… Которое,
может, ему до конца и не принадлежало…
Митенька крякнул и обхватил пятерней лохматый затылок:
нельзя сказать, что ему без труда давались такие изысканные формулировки. Но
Никита понял его, а поняв, восхитился: ай да Митенька, ай да философ хренов, и
кто бы мог подумать, что под таким простецким, грубо скроенным черепом ютятся
подобные мысли. Впрочем, это и мыслями-то назвать нельзя, по большому счету,
так, предутренние ощущения, когда Господь Бог отправляется перекурить, и всяк,
кому не лень, может посидеть в его руководящем кресле… Ну конечно же,
Корабельникоff слишком любил свою жену, слишком. Настолько, что готов был
принести в жертву ее прошлое. Прав, прав Митенька: он хотел знать о жене только
то, что подтверждало бы ее привязанность к нему, Корабельникоffу. Подтверждало,
а не опровергало. И теперь, лишившись Мариночки…
Лишившись живой, вероломной и похотливой Мариночки, ты
только выиграл, Ока Алексеевич! Если ты выберешься — а ты должен, ты просто
обязан выбраться, — Мариночка превратится в воспоминания. И любовь к ней —
тоже… Любовь, переведенная в воспоминания, всегда абсолютна, а именно к
абсолюту ты всегда и стремился по большому счету. Любовь, переведенная в
воспоминания, никогда не предаст тебя, потому что воспоминания никогда не
предают. Напротив, они утешают, они кладут легкую щенячью голову на колени и
требуют ласки. Они готовы поиграть с тобой в тихие игры, они готовы соврать во
благо, они готовы убедить тебя в чем угодно. Например, в том, что те, кого ты
любил, любили только тебя… И если в эту благостную картину не вписывается
какой-то там сомнительный жаргон — долой жаргон. И если в эту благостную
картину не вписывается какая-то там сомнительная грузинка — долой грузинку. А
заодно и сомнительное прошлое. Ты всегда будешь помнить только о ее легких
руках и тяжелых волосах… И в твоих воспоминаниях ее руки станут еще легче, а
волосы — еще тяжелее. И они…
Они — будут только твоими…
— Эй… Ты совсем меня не слушаешь… — будничный и такой
прозаичный голос Митеньки донесся до Никиты как из бочки.
— Почему не слушаю? Слушаю…
— Это хорошо, — неизвестно чему обрадовался
Митенька. — А вот теперь слушай внимательно. Об этом не знает никто. То
есть — вообще никто. Я бы и сам предпочел об этом не знать… Хотя, если честно,
то мне от этого знания ни холодно ни жарко. Тем более что следствие уже
прихлопнули.
— Что ж не сообщил? — поинтересовался Никита, с
трудом отрываясь от мыслей об абсолютах.
— Меня это не касается… У меня своих геморроев полно. А
тебя это позабавит… Помнишь ту ночь, когда ты приволокся ко мне с Пятнадцатой?
— И что?
— А вот что…
Митенька открыл ящик кухонного стола, доверху набитый всяким
хламом: вилки, ложки, консервные ножи, полиэтиленовые крышки, мумифицированные
тушки тараканов, ссохшиеся головки чеснока, противоблошиные ошейники,
заляпанные жиром брошюры самого провокационного содержания: от сектантской
«Сторожевой башни» до устава Партии пенсионеров. Никиту всегда умиляли эти
залежи, он был просто уверен: стоит хорошенько покопаться в этой куче барахла —
и на свет явятся неизвестные фрагменты давно утерянной Янтарной комнаты. А так
же отбитый нос Сфинкса из Гизы, унесенный в неизвестном направлении
наполеоновскими солдатами…
Интересно, что на этот раз извлечет на свет божий Митенька?
Пока Никита размышлял об этом, Митенька вытащил из стола
крошечный прозрачный пакетик и повертел им перед носом приятеля.
— Ты знаешь, что здесь?
— Понятия не имею…
— А ведь это твоя вещица… С Пятнадцатой линии…
Сколько Никита не вглядывался в содержимое пакетика, он так
ничего и не увидел. Пакетик был восхитительно, обворожительно, сногсшибательно
пуст.
— Оригинальная вещица, — осторожно заметил
Никита. — Очень оригинальная…
— Я тоже так подумал… Учитывая место, где она к тебе
прицепилась…
— И где же она ко мне прицепилась? — Никита все
еще не понимал, куда клонит Митенька.
— Я так думаю, что в спальне… Той самой… Где ты нашел
второе тело…
Он наконец-то раскрыл пакетик, Митенька. И, покопавшись там
неуклюжими пальцами, вытащил самый обыкновенный волос. Светлый и длинный,
теперь понятно, почему он не просматривался в крошечном куске целлофана.
Митенька повертел волос в руках, расправил его и даже
подергал за концы.
— Узнаешь? — спросил он.
— Нет.
— А зря. Его я снял с твоей куртки. А знаешь, что самое
интересное?
— Что?
— Это ведь искусственный волос.
— Что значит — искусственный?
— Искусственный — значит ненастоящий… Волос из парика,
одним словом. Мариночка носила парики?
— Не знаю, — стушевался Никита. — Вроде нет…
Вроде у нее были свои волосы…
— У нее были свои волосы. Я навел справки. У нее была
роскошная шевелюра… Густая… почти львиная… И-эх, не мне досталась…
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего. Просто хочу уточнить. Ты ведь в тот вечер
нигде больше не был, я так понимаю? Кроме этой гребаной Пятнадцатой линии…
— Нет, — Никита все еще не мог сообразить, к чему
клонит Левитас.
— И знакомых трансвеститов у тебя нет, так?… И плешивых
воздыхательниц ты к «Прибалтийской» не подвозил…
— А кто такие трансвеститы?
Левитас метнул на Никиту полный иронии взгляд.
