И тогда она поцеловала его. Легко упав на колени среди
рассыпавшихся контактных линз ее саксофонного guy
[22]
.
Поцеловала.
Но вначале она приблизила к нему губы: как в замедленной
съемке, как в его любимом, нежнейшем черно-белом кино. Губы Джанго некоторое
время присматривались к его губам, изучали их, слегка подрагивали и сохли прямо
на глазах, и покрывались едва заметной золотистой корочкой — под цвет глаз…
И когда терпеть уже стало невмоготу, когда жажда стала
невыносимой — она поцеловала его.
Поцеловала.
Никита так никогда и не узнал, сколько же длился этот
поцелуй. Наверное, долго. Он ничего не помнил, обо всем забыл, обо всем, кроме
губ девушки, прибоем ударивших в его собственные губы. Прилив — отлив.
Прилив — отлив.
А когда волна отступила и сознание начало медленно
возвращаться к нему — вернулись неуверенность и робость. Черт возьми, она
поцеловала его… Джанго поцеловала его всего лишь в каких-нибудь жалких
пятнадцати метрах от своего парня (мужа? любовника?). А то и того меньше…
И Никита отстранился.
— Что-то не так? — спросила Джанго, не открывая
глаз.
— Нет… Но ваш… твой парень…
— А что — мой парень?
— Твой парень… Ты ведь его любишь?
— Разве я говорила тебе об этом?
— Говорила…
— Я… — и она рассмеялась с крепко сжатыми
ресницами. — Я просто сказала, что люблю человека, который любит джаз… Ты
ведь любишь джаз?
— Я? — Никита даже растерялся от такого по-детски
простого объяснения, снимающего с Джанго все обязательства. — В общем… Да…
разбираюсь…
— Значит, разбираешься… Хорошо… Классический джаз
горяч, мейнстрим — теплый… А то, что иногда случается с джазом сейчас…
Наверное, прохладно… Cool. — Ее руки уже скользили по рубашке Никиты,
осторожно расстегивали пуговицы. — Что ты выбираешь?
Ее руки и были прохладными, и Никита сказал, следуя ее
рукам:
— Cool… Cool…
— Я так и знала… Я не могла ошибиться…
И она снова нашла губы Никиты, а потом… Потом
торжественно-прохладно ввела войска и овладела крепостью его тела… Впервые за
долгое время Никита позабыл обо всем: об Инге, о Корабельникоffе, о Мариночке и
о своей жизни тоже. И о том, что эту жизнь медленно разрушало.
Он слишком давно не был с женщиной, слишком давно. И поэтому
любовь его была осторожной, нежной, действительно прохладной.
Cool.
Зато страсти Джанго хватило бы на двоих, на десятерых. Он
смяла Никиту, снесла, приковала к себе, чтобы никогда больше не выпустить на
волю. Ему не вырваться, не вырваться, он влип, мертво влип в эту странную девушку,
которую наверняка придется делить и с Даней, и с Даниным саксофоном, и с целым
Big Band Jazz, и с бойцовыми псами, с чертом, с дьяволом… С ее тайнами, а тайны
были, Никита ни секунды в этом не сомневался. Вот только хватит ли у него сил,
хватит ли мужества узнать о них?..
Хорошо, что пол деревянный и теплый, а не каменный, не
кафельный, не холодный. Хотя… Совершенно все равно, где любить ее: на простынях
с розовыми лепестками, на заднем сиденье машины, в песке у кромки моря или
здесь, на полу, на сваленных в кучу махровых халатах, один из которых уж точно
принадлежит Дане…
Совершенно все равно, где любить… Только бы любить…
Джанго наконец оторвалась от него, опустошенного любовью до
предела. И положила голову ему на грудь. И только сейчас он почувствовал
странное покалывание кожи. В одной точке, как раз там, где расходились ребра.
Неужели это сердце, упавшее в живот, так и не захотело подняться? Но
покалывание было довольно ощутимым, и спустя секунду он понял, что это.
Кольцо.
Кольцо на цепочке, которую Джанго так и не сняла.
В голове Никиты еще плавал туман, но ему хватило сил
подтянуть Джанго повыше, и, поцеловав ее во влажную от любви макушку, аккуратно
вытащить кольцо. И самым непринужденным тоном спросить:
— Что это?
— Тебе мешает? — Джанго оперлась локтями на
предплечье Никиты и заглянула ему в глаза.
— Нет… То есть — чуть-чуть. Кольнуло.
— Извини.
— Ничего… Странное кольцо…
— Ты думаешь?
А что тут было думать? Теперь Никита получил возможность
рассмотреть его поближе и даже аккуратно взять в руку. Если у него еще и
оставались сомнения, то теперь они исчезли: вытертое серебришко, камень,
никакой ценности не представляющий, — это была вещь Мариночки. Только она
могла носить такую откровенную туфту в комплекте с мужниной платиной. Да еще с
таким непередаваемым изяществом. Она — да еще Джанго.
— А почему странное?
— Не знаю… Выглядит не очень…
Кольцо и вправду ютилось на затейливой витой цепочке с видом
бедного родственника. Оно вступало в категорическое противоречие со свеженьким,
холеным серебром. Так что вопрос Никиты был вполне уместным. Во всяком случае,
легко объяснимым.
— Не очень, ты полагаешь? — Никакой обиды, никакой
угрозы в ее словах не было, разве что губы стали чуть жестче, а скулы — чуть
суше.
— А, в общем… Это, наверное, дорого как память… Я прав?
— Прав… Ты прав… Это кольцо из прошлого, — сказала
она, хотя вопрос Никиты вовсе не требовал никакого ответа.
— Когда-нибудь ты мне расскажешь?
— Когда-нибудь? Когда-нибудь — расскажу. — Джанго
улыбнулась такой недвусмысленной улыбкой, что Никита сразу же понял: не
расскажет никогда.
— Мне бы хотелось знать о тебе все…
Почему бы и нет? Это вовсе не звучит фальшиво, учитывая, что
тела их все еще распяты друг на друге, руки сплетены, а волосы спутаны.
— Все? Никто не может знать всего.
— Я хотел бы…
— Разве я давала повод?
Ну вот, кажется, начались игры в независимость. Хотя ничего
другого от хозяйки бойцовых собак и канареечного рогатого любовника и ожидать
не приходится. Милое сочетание канарейки и рогоносца, гибрид — будь здоров,
стихоплет Филипп Танский был бы доволен.
— Мне бы хотелось знать о тебе все.
— А мне — наоборот… И знаешь, есть вещи, в которые
лучше не заглядывать… — Она снова обезоруживающе улыбнулась. И снова глаза ее
остались неподвижными. — Вот ты… ты часто заглядываешь в свое прошлое?
— Мне просто не дают о нем забыть. Вот и все…
— Она? — Проявив недюжинную проницательность,
Джанго коснулась его обручального кольца.
