Она достанет Ангеловы ключи, это не так трудно, это совсем
не трудно, ключи валяются на дне кармана его пиджака с кожаными вставками на
рукавах. По дому и по саду Ангел ходит в жилетке на голое тело, и мускулы его
поигрывают на солнце и отдают имбирем.
Достать Ангеловы ключи совсем нетрудно, труднее сделать так,
чтобы он этого не заметил. А для этого нужно чем-то занять Пабло-Иманола. Хотя
бы на несколько часов. Нескольких часов мне хватит для визита на Риеру Альту.
Не факт, что ключи, которые Динка выудит из пиджака, подойдут, но это
единственные ключи, которые мы нашли в доме.
За исключением деревянных, зажатых в деревянной руке
деревянного апостола Петра, присоседившегося рядом с деревянной девой Марией.
Отвлечь Ангела — эта задача целиком и полностью возложена на
Динку. Не факт, что Ангел обязательно хватится их, но и она, и я помним о
гнуснейшем законе подлости, работающем так же безотказно, как и закон
всемирного тяготения.
— Не думаю, что с ним будет много проблем. — Динка
говорит мне об этом, не поворачивая головы, в упор глядя на Ангела и
собак. — Я найду чем его занять.
Собой. Тут и искать особо не надо.
А пока Динка будет занимать Ангела, я выдвинусь в Барсу и
попытаюсь попасть на Риеру Альту. Выражение «попасть на Риеру Альту» вызывает у
Динки здоровый скептицизм — такая овца, как я, обязательно провалит все дело.
Такая овца, как я, будет ходить вокруг да около, трястись у дверного замка,
блеять в замочную скважину и обязательно провалит все дело. Обязательно.
Но другой овцы у Динки нет.
— Это даже хорошо, что ты с ним перепихнулась. —
Динка старается не смотреть на меня. — Просто великолепно. Лишний повод,
чтобы безнаказанно свалить из дома.
— Ты думаешь? — Я стараюсь не смотреть на Динку. В
одну минуту от моего триумфа ничего не осталось.
— Тут и думать нечего. Ты лишилась самого дорого,
пребываешь в смятении чувств, тебе просто необходимо побыть одной. Я права?
Конечно, права. Я не обижаюсь, обижается моя собственная
плоть, до сих пор слегка саднящая и ноющая. Но и она подчиняется Динкиным
холодноносым выкладкам. И — из чувства противоречия — даже перестает саднить и
постанывать.
Уф-ф… Боль от первой ночи сошла на нет, и скоро я ее забуду.
— Ты права, — вздыхаю я.
Я больше не кажусь себе победительно-бесстыжей. Удручающе-глупой
— так будет вернее.
* * *
…Я отправляюсь в Барсу ровно в двенадцать пятнадцать.
Ровно в двенадцать пятнадцать я подхожу к затянутым кованым
железом воротам. А ровно в двенадцать шестнадцать меня настигает Ангел.
Накрывает.
Он накрывает руками мои плечи и осторожно касается губами
затылка.
Я застываю ни жива ни мертва. Если рукам Ангела придет в
голову спуститься ниже и ухватить меня за задницу, он легко нащупает ключи,
засунутые (дура я дура, вовремя не проинструктированная Динкой!) в задний
карман джинсов. А мужчины любят хватать за задницы, хлебом их не корми, дай
только приложиться! Я помню это со времен ночных клубов, куда нас наперебой
приглашали — и во время триумфа, и после.
Особенно — после.
После, после, когда мы перестаем быть знаменитыми
похотливыми сучками, а становимся просто похотливыми сучками. Лишенными
романтического ореола. Да и какой может быть ореол, наличие ореола сводится к
желе, в котором плавает осетрина по-царски: для папиков, папиковых любовниц и
папиковых телохранителей. Вот это и есть самый настоящий ореол.
Мы с Динкой пока еще идем гвоздем программы, как же, как же,
стремительно повзрослевший лесби-дуэт не переплюнуть отставным попсятникам и
попсятницам, звездившим лет пять-шесть назад. Мы до сих побиваем их
подозрительно стоячие груди, их подтянутые в клинике пластической хирургии
скулы и шеи в возрастных складках. Попсятники и попсятницы гонят свои замшелые,
покрытые нафталином хиты. Мы тоже гоним свои хиты, пусть и не такие замшелые,
но все равно — вчерашние.
Наши вчерашние хиты уже не возбуждают папиков, папики знают
их наизусть, папики не раз насиловали ими свои автомагнитолы. Папиков
интересуем мы, сами по себе; мы — «Таис», безнадежно выросший из своих коротких
юбок, мокрых блузок и тяжелых ботинок. Но мы по-прежнему заключены в эти
чертовы тяжелые ботинки, теперь они смахивают на ржавые, разъеденные кровью
мелких животных капканы, не вырваться, вот хрень.
Не вырваться.
Остается только скакать на сцене под фанеру и прижиматься
друг к другу на припеве, и целоваться в финале до смерти надоевшими друг другу
губами. Целовать Динку все равно что целовать крышку унитаза, такие мысли часто
посещают меня; думаю, у Динки найдется сравнение позабористее… Но папики
никогда не прочтут подобные мысли, это не заложено в нашем с Ленчиком
контракте. По контракту мы с Динкой должны любить друг друга до гроба, жить
долго и счастливо и умереть в один день. И быть похороненными под легкие
необязательные рыдания секс-меньшинств. Едва приправленные церковной анафемой.
Да, папики никогда не прочтут подобные мысли.
А жаль, иначе они бы не подзывали администраторов и не
дышали бы им в лицо чесночно-водочным вопросом: «А девочки могут спеть для нас?
Кулуарно… Башляем любую сумму».
За стыдливым «петь кулуарно» умирает от жажды
одно-единственное желание: пусть они трахнутся при нас. Ничто так не возбуждает
слегка поникшие на поприще большого бизнеса чресла, как секс двух хорошеньких
самочек. Образцово-показательная случка образцово-показательной лесбийской
парочки. Потрахаться на публике нам предлагают все чаще и чаще, слава больше не
защищает нас, контракт со славой закончился у нас даже раньше, чем контракт с
Ленчиком. Если все и дальше будет продвигаться такими же темпами, Ленчик в один
прекрасный день проснется сутенером.
Но пока до этого далеко, и волнующее созерцание женского
секса — нашего с Динкой секса — папикам не грозит.
Правда, не все папики согласны с этим мириться. Некоторые
особенно настойчивые предлагают нам это напрямую. Опустив стекла своих
«Мерсов», «Лэндкрузеров» и «Лексусов». Теперь у служебных и не очень входов нас
поджидают именно они. Они, а не бескорыстно взмокшие от страсти фанаты. Фанаты
побежали к чертям собачьим в кильватере неверной славы, оставив нас молча
глотать непристойные предложения.
Молча глотать. Возмущаться — себе дороже. И я молча глотаю и
боюсь только одного: чтобы Динка не сорвалась. И не обложила «Мерсы»,
«Лэндкрузеры» и «Лексусы» трехэтажным матом. С нее станется. А папики в ответ
на подобные пассажи не обложили бы зарвавшихся лесби свинцом из одомашненных
винчестеров.
Динка не срывается, до самого конца: всю свою злость она
вымещает на Ленчике и на партнерах по сексу. Тех самых, которым и в голову не
придет безнаказанно хватать ее за задницу.
