— Вы попали, девочки… Вы попали… — сказал он, не сводя
с Динки подернутых пленкой предпенсионного вожделения глаз. — Это не
контракт, это — кабала. Рабство в классическом варианте. Очень грамотно
состряпано… Не подкопаться… Даже я бессилен… Кстати, кто составлял сии тексты?
— Кто? Дед Пихто! — огрызнулась Динка.
Лауферман, на халяву получивший порцию рагу из Лолиты, не
обиделся. И даже позволил себе улыбнуться:
— Нельзя подписывать такие бумаги без адвоката…
Хорошего адвоката… Когда эти галеры закончатся… Если они закончатся… милости
прошу ко мне…
Динка спровадила ушлого задрыгу Лауфермана довольно
недружелюбно, напоследок промычав что-то вроде «старый импотент, мать твою,
теперь три дня в ванне киснуть придется»… А мы так и остались в обществе своего
колумбийского галстука, рассчитанного на три года. И Динкиных остервенелых
сексуальных партнеров. Местного разлива, поскольку на гастролях Динка
выдрючиваться прекратила. И это почти избавило меня от привычки внезапно, в
самых неподходящих местах засыпать.
И только теперь она вернулась. Только теперь.
Перед фотографией Ленчика, бывшей-бывшей всеобщей
жены-пчелиной-матки и Пабло-Иманола по кличке Ангел.
Сонные прогулки по сонному льду.
Я завалилась набок, едва успев пристроить под головой Ангелову
джазовую шляпу. От лежалого ковра знакомо несло собачьей шерстью, но, как ни
странно, этот запах убаюкивал меня.
Он был понятен.
Гораздо более понятен, чем расстановка сил на снимке
четырехлетней давности. Жаль, что нет свеженького, хотя бы четвертого по счету,
хотя бы четвертого, тогда было бы с чем сравнить… Но больше никаких фоток в
обозримом пространстве не оказалось, а оказался…
Ящик.
Ну да, небольшой, утопленный в передней панели ящик, который
нельзя было заметить, стоя перед стеллажом. Его нельзя было заметить, даже
присев на корточки, так хорошо его прикрывала деревянная деталь стеллажа,
удачно имитирующая складки матадорского плаща. Только лежа. Лежа и со
слипающимися глазами.
Стоило мне увидеть ящик, как сон сразу же отступил, даже не
ощерившись для приличия. Несколько секунд я изучала гладкую, безмятежную
поверхность, вспоротую таким же безмятежным глазком замочной скважины.
Несколько секунд я изучала скважину сквозь прикрытые веки, а потом сунула в нее
мизинец. И подергала: так, для приличия, хорошо зная результат. Подобные ящики
и созданы для того, чтобы всегда оставаться закрытыми.
Пока их не вскроет хозяин.
Хозяин. Или…
Или кто-то другой, обладающий ключом.
У меня в кармане лежало целых четыре ключа от жизни Ангела.
Целых четыре. Один из них уже подошел, может быть, подойдет и какой-нибудь из
оставшихся?.. Не сводя глаз с замочной скважины, я пощупала связку и выбрала
фигурно заточенного коротышку, младшего братца трех взрослых ключей.
И сунула его в отверстие.
И легко провернула.
Ящик поддался. Так торопливо и безоглядно, что я даже
рассмеялась: Ангел-Ангел, конспиратор из тебя хренов, свои тайны нужно охранять
получше, а не носить в кармане, среди фисташковых скорлупок, обгоревших фитилей
и мелких деталей от своей разлюбезной дудки… Хотя… Хотя, может быть, это ничего
не значит. Может быть, и нет никаких тайн, а скелеты из шкафа, выполненные в
масштабе 1:10, не представляют никакой ценности. Стоит только распахнуть чрево,
прикрытое деревянным матадорским плащом, чтобы в этом убедиться.
…То, что я обнаружила в ящике, совсем не вязалось ни с самим
Ангелом, ни с его жилищем.
Ни с Ангелом, которого я знала раньше, ни с тем, которого
узнала только сейчас. Это вступало в явное противоречие с безмятежными
раковинами Каури, керамической Кетцаль и «Кругом солнца». Не говоря уже о
джазовых прокламациях на стене.
Пистолет.
На дне ящика болтался пистолет. Самый настоящий пистолет с
запасной к нему обоймой. Я выудила пистолет из его импровизированного склепа и
подбросила в руке. Тяжелый, черт!.. Зачем он только понадобился безалаберному
испанскому джазмену — вот в чем заключался вопрос дня.
Ответа на него я так и не нашла. Зато нашла кредитки, их
оказалось семь, — как раз в правом дальнем углу ящика. Ламинированные
плотные кредитки довольно уважаемых банков. Сдержанный дизайн, выбитые коды,
выбитое имя — все чин чинарем. Имен, впрочем, было два, и оба успели обрыднуть
мне до изжоги: Pablo-Imanol Nun'es и Leon Pavlovsky, куда ж без них, без них и
вода не освятится!.. Имя Ангела фигурировало на пяти кредитных карточках, а имя
Ленчика — всего лишь на двух. Странно только, что среди всего этого строгого
полиграфического великолепия отсутствовали следы бывшей-бывшей, на фотографии
все трое смотрелись не-разлей-вода!.. И я успела к ним привыкнуть — именно в таком
составе.
Кроме кредиток и пистолета в ящике нашлись и бумаги, в
которых я не поняла ни уха ни рыла, гребаный испанский! Больше всего они
напоминали какой-то договор, даже скорее всего — договор. Но дальше этого
бесполезного знания я не продвинулась. И черт с ним, вот только зачем
Пабло-Иманолу Нуньесу, мирному любовнику с мирным саксофоном, пистолет?..
Стараясь не думать об этом, я переложила пистолет,
фотографию, кредитки и два скрепленных степлером листа, «скорее всего
договора», в бумажный макдональдсовский пакет, купленный на подступах к Риере
Альте. При жизни в пакете покоились чизбургер и большой стакан кока-колы,
поглощенные мной в нервном напряжении. Слегка замасленная и такая невинная
гастрономическая плоть пакета нынешнее содержимое отторгала, но не засовывать
же пушку, за пазуху, в самом деле! С таким трофеем я и двух кварталов не
пройду…
И на черта мне сдались эти трофеи, как выразилась бы
отвязная Динка.
Сдались, сдались, еще как сдались!
Фантастический улов для овцы, не так часто она может выудить
с мутного, покрытого склизким илом и рвущимися, как нитки, водяными червями,
дна такие рождественские подарки. Теперь, подкрепленный пистолетом, визит на
Риеру Альту выглядел вполне осмысленным. Не зря мы пошли на поводу у Ленчикова
письмишка.
Совсем не зря.
Больше в квартире делать было нечего, и я уже направилась к
двери и взялась за ручку, когда прозвучал этот звонок.
Телефон стоял в комнате, на столе, на приличном расстоянии
от меня, и потому звук получился приглушенным. Так же, как и щелчок автоответчика.
Так же, как и голос, последовавший за ним. Этот голос я узнала бы из тысяч
других, этот голос я узнала бы даже под маскхалатом, даже под веселенькой
расцветкой, приспособленной для напалма, рейдов по отрогам партизанской войны и
вагнеровского «Полета валькирий». С этим голосом, окопавшимся в ушных
раковинах, я прожила два года, два самых отчаянных своих года. Два самых
грешных. Два самых тяжелых. Два самых лучших.
