Она брала в руки его отрубленную голову и прижималась к мертвым устам своими пылающими губами… нежными, как лепестки розы, и солеными, как кровь…
Оленин хватался за свой рот, вскрикивал и падал на подушки.
Сон и явь смешались в его сознании, помутненном болезненным вожделением. Его состояние походило на нервную лихорадку, которая истощала не столько тело, сколько душу.
Должно быть, Фрося – ниспосланное ему свыше спасение, думал он, проводя дни в полубреду. Вечерами его навещал Самойлович и делился новостями и городскими сплетнями.
– Говорят, Иду пригласил в свою балетную труппу сам Дягилев, – доверительно сообщил он Оленину. – Ей дали роль Зобеиды. Они ставят «Шехерезаду», чтобы повезти спектакль во Францию. Я слышал, во время репетиций Ида так вдохновляет участников, что мнимая оргия вот-вот разрешится настоящей. Одалиски и рабы чуть ли не совокупляются, подстегиваемые эротическими флюидами мадам Рубинштейн. Эта женщина – прожорлива, как языческая богиня Любви. Смотришь – и чувствуешь, как она заглатывает тебя с потрохами… а ты счастлив быть жертвой и содрогаешься в любовной агонии на ее дьявольском алтаре…
Самойлович хохотал, довольный произведенным впечатлением. Оленин же задыхался, молча кусал губы и отводил глаза. Боялся выдать свое отчаяние. Неужели Ида уедет в Париж? Бросит Петербург, светское общество, которое рукоплескало ей и охотно перемывало кости… будет блистать на парижской сцене…
«Я поеду за ней, – решился граф. – Поеду, чего бы мне это ни стоило! Черт с ними, с деньгами. Раздобуду где-нибудь. Опять заложу имение. Или сяду играть. Самойлович же выигрывает. Почему бы и мне не попытать счастья?»
В тот же вечер он застал Фросю в бельевой. Та усердно гладила платья хозяйки, когда в дверь заглянул Оленин. В каморке пахло углями и распаренной тканью.
– Ой, напугали, ваше сиятельство… – зарделась служанка.
– У меня к тебе дело. Нужно примерить пару вещей…
– Каких?
– Иди за мной, Ефросинья, – строго распорядился граф.
Горничная отставила в сторону утюг и послушно последовала за ним. Оленин привел ее в кабинет и указал на шаровары и тюрбан с пером.
– Вот наряд для домашнего спектакля. Мне нужно проверить, как сидит. По размеру ли сшили? Примерь-ка…
– Дак это ж… бесовская одежа! – всплеснула руками девушка. – Не буду я…
Она заупрямилась, граф принялся ее уламывать:
– Ты с хозяином не спорь, не то уволю и другую найму. Нынче прислугу многие рассчитывают. Вместо тебя любая согласится за такое жалованье пустяк какой-нибудь услужить. Разве я что-то особенное прошу? Просто примерить театральный костюм…
Фрося сдалась не сразу. Граф сунул ей в кармашек фартука две ассигнации, после чего она выдавила:
– Ладно, барин… только вы отвернитесь… или выйдите…
– Вот еще! Ты меня из собственного кабинета гонишь? Зайди за ширмы… Оденешься – скажешь.
Горничная юркнула за ширмы. Графу была видна ее голова и руки, когда она поднимала их, снимая платье и нижнюю сорочку. Он представил себе, какая она без одежды – тонкая, с нежной девичьей грудью и длинными белыми ногами… и его сердце быстро забилось. Если распустить ей косы и посыпать лицо густым слоем пудры… получится почти Ида. Хотя Фрося ростом не вышла и лоску никакого. Пахнет потом и щелоком, кожа на руках шершавая, рот обветренный. Никаких манер, шику. Девка и девка, прислуга…
– Барин! – крикнула она из-за ширмы. – Штаны насквозь светятся… и грудь прикрыть нечем. Я свой лиф оставлю…
– Так и быть, – согласился Оленин. – Готово, что ль? Выходи…
* * *
Между тем графиня Оленина сидела за столом в светлой, жарко натопленной гостиной родителей. Ужинали по-домашнему, своей семьей. Пили чай из самовара.
– Я велела кухарке твои любимые пирожки испечь, – улыбалась мать. – С вишневым вареньем.
У Эммы не было аппетита. Она волновалась. Любовник обещался поджидать ее в экипаже за углом, у булочной.
«Поедем ко мне, – шептал он, обдавая ее ароматом дорогих сигар. – Поглядишь, как я живу. У меня бояться некого! Камердинер туговат на ухо и спит так, что из пушки не разбудишь…»
«Боязно, – отнекивалась она. – А ну как маменька с папенькой хватятся?»
«Чего им хвататься? Скажешь, что домой тебе пора».
«А муж?»
«Он подумает, что ты у родителей загостилась…»
– Что-то ты бледная, дочка, – заметил отец. – И не ешь ничего. Здорова ли?
Эмма потупилась и не ответила. Горло перехватил спазм, подташнивало.
– Может, она в интересном положении? – захихикали сестры.
Графиня вспомнила, что давно не испытывала обычного женского недомогания, и залилась краской до корней волос. Сестрицы хитро переглядывались, толкая друг дружку локтями.
– Мне нездоровится… – выдавила она, отодвигая чашку. – Я, пожалуй, домой поеду…
Рука ее дрогнула, и чашка опрокинулась. По белоснежной скатерти расползалось желтое пятно. Эмма едва сдержала рвотный позыв и торопливо выскочила из-за стола, прижимая ладонь ко рту. Мать встала, чтобы помочь ей.
– Тебе нужно лечь.
– Не сейчас! Дома… – отказалась графиня и попросила проводить ее до передней.
Там она через силу оделась и стала прощаться.
– Может, останешься?
– Мне уже легче, – сцепив зубы, вымолвила Эмма.
На улице мело. Снег косо летел в темноте ночи, позолоченный желтыми отсветами из окон домов. Графиня отпустила извозчика и торопливо зашагала к булочной. Вздох облегчения вырвался у нее при виде Самойловича, который спешил навстречу.
– Эмма… я уже заждался!
– Мне дурно… тошнит и голова кружится, – пожаловалась она.
– Тогда все отменяется. Я отвезу тебя домой. Кстати, есть повод убедиться, что я не лгал тебе.
– Ты о чем?
– О твоем муже.
Эмма, подавленная своим нездоровьем, все еще не понимала его.
– Перед тем как ехать сюда, я мельком заглянул к Оленину, – сообщил Самойлович. – Он заперся вдвоем с горничной, как там бишь ее…
– Фрося, – подсказала графиня, глубоко дыша.
Она прислушивалась к спазму, который подступал к горлу. Не хватало, чтобы ее вырвало при любовнике. Холодный воздух подействовал благотворно, и Эмма успокоилась. Теперь до нее дошел смысл того, что говорил Самойлович.
