– Нет. Я с друзьями не стреляюсь…
– Порядочный ты человек, Оленин! Ей-богу! Одного не пойму… чего ты на горничную набросился, удушить хотел? Боялся, она женке проболтается?
– Не трави душу, Самойлович… Сам не знаю, как это получилось. Вдруг увидел в ней, в девке той, Иду… загорелся, кровь в голову ударила…
– И не только в голову! – заливался смехом приятель.
– Ты прав… Я себя не помнил тогда. Опрокинул ее на спину, прямо в кабинете, будто сама Саломея передо мной, – начал одежду рвать… Дикость, брат! Наваждение! Целовал ее, руки заламывал, чтобы не сопротивлялась… и вдруг, – бах! – в один миг пелена с моих глаз упала. Вижу, подо мной Фрося, наша прислуга, а вовсе не Ида… тем более не Саломея. Обман! Подлог! Такая ярость меня обуяла – не поверишь, готов был зубами ее загрызть, подлюку этакую!
– Ты ж сам уговорил ее переодеться.
– В том-то и штука, – понурился граф. – Сам уговорил, а потом взглянул на нее в шароварах, с распущенными волосами… и проснулось во мне что-то темное, звериное. Всколыхнулось и поперло. Смотрю на Фросю, а вижу… Потом прозрел – нутро горит! Мочи нет терпеть! Мозги отказали, пальцы сами сомкнулись на горле плутовки. Слава Богу, жена внезапно вернулась, спасла меня от душегубства! Я ее шаги услышал, опомнился… Фрося вырвалась и убежала…
– Небось досталось тебе, дружище, от женки-то?
– А-а… – отмахнулся Оленин. – Открою тебе секрет: у нее выкидыш случился… от нервов. За доктором посылали. Много крови потеряла. Едва оклемалась… Но Фросю мне не простила. Требует переезда в Москву.
– Ты повинись перед нею, граф…
– Да уж повинился! Только вот, думаю, откуда ребеночку взяться?
Самойлович сделал вид, что усиленно размышляет.
– Вы с Эммой в разных спальных почиваете? – как будто вспомнил он. – Твоя правда, дружище…
– Я и так прикидывал, и этак… не получается.
– Не получается! – задорно подтвердил отставной офицер. – Твоей чести нанесен урон, брат. Надобно стреляться!
– Знать бы, с кем…
На самом деле Оленин меньше всего хотел дуэли из-за Эммы. Стрелок он был посредственный, страстных чувств к жене не питал и к вопросам чести относился не столь трепетно. Гораздо сильнее его волновало другое.
– Послушай, Самойлович… – придвинулся он к приятелю. – Ты мне расскажи, какая она, Ида? Ты же всюду вхож: и за кулисы, и к ней в будуар… Какая она без краски, без прически, без этих фантастических одежд?
– Такая же королева, как и на сцене. Царица грез! Искусительница. Горда, неприступна, обольстительна… ядовита. Вся в шелках, в бриллиантах, с томными иудейскими очами. Истинная Саломея! Окружена свитой поклонников… за нею хвостом – Лева Бакст. Она шьет платья по его эскизам: каждое – в единственном экземпляре…
– Я поеду за ней в Париж! – вырвалось у Оленина. – Или застрелюсь!
– Это всего лишь поза, мой друг! Жена тебе изменяет, а ты опять об Иде… Время романтических героев прошло. В окна наших особняков летят булыжники пролетариата. Проснись, граф! На нас надвигается чума. Надо успеть урвать у жизни все возможные удовольствия. Мы стоим на пороге гибели.
– Я уже погиб…
– Поезжай в Москву, остынь, успокойся. Помирись с женой. Она у тебя сладкая, как бисквит с винной пропиткой.
Оленин пропустил мимо ушей намек Самойловича.
– Я, пожалуй, тоже наведаюсь в Первопрестольную, – добавил тот, видя равнодушие графа. – Давно не бывал. Тамошние игроки не скупятся на большие ставки. Авось разбогатею. Что Фрося? Эмма ее прогнала?
– Прогонит непременно…
Каково же было удивление Оленина, когда жена заявила, что берет Фросю с собой.
– Зачем? – поразился граф. – Неужто в Москве нельзя прислугу нанять?
– Я привыкла к ней, – уперлась Эмма. – Ты виноват передо мной и перед этой несчастной дурочкой! Но я простила. По-христиански, совсем.
– Ладно… как хочешь…
Графу было невдомек, что взять с собой провинившуюся горничную Эмму надоумил Самойлович.
«Твой муженек к ней уже притронуться не посмеет, – нашептывал он обескураженной женщине. – Фрося напугана и сама даст отпор. Кто знает, как поведет себя другая? Нынче девицы сраму не боятся, Бога забыли, стыд растеряли…»
С этими словами он тянулся губами к теплому плечику Эммы, которая поеживалась и нервно хихикала.
«Ах, оставьте меня, – жеманно поводила она кудрявой головкой. – Я решилась отречься от любви!»
«Во имя чего?» – изумился Самойлович.
«Во имя супружеской верности… Я виновата перед мужем. Мы оба нагрешили. Пришла пора искупить вину!»
Любовник с притворным восхищением перебирал ее кудри. Эмма вяло сопротивлялась, думая о том, что эти локоны завивала горячими щипцами молчаливая Фрося, и вряд ли кто-то другой умеет завивать лучше.
Фрося приспособилась к требованиям хозяйки, многому научилась и справлялась с кучей обязанностей. Неразумно отказываться от такой вышколенной прислуги, когда недостает средств нанимать большой штат. Муж оказался мелочно-скаредным, вопреки титулу и светскому воспитанию. Эмме приходилось привыкать к экономии. Раньше она и слова-то такого не знала. Однако замужество открылось перед ней с неожиданной стороны…
Несмотря на страсть к любовнику, она обожала Оленина, и его измена только подстегнула ее чувственность. Так же, как граф представлял на месте Фроси роскошную и недоступную Иду, Эмма представляла на месте Самойловича собственного мужа – холодного к ней и от того еще более желанного.
Нелюбимая жена вопреки всему открыла в себе бурную и необузданную сексуальность, незамеченную супругом. То, чего она стыдилась, теперь возбуждало ее… и прежние целомудренные ласки перестали ее удовлетворять.
Первая близость с мужем после скандала разочаровала обоих. Оленин старался быть нежным, но едва сумел довести дело до конца. Эмма, скрывая слезы, притворилась спящей… Через некоторое время она услышала мерный мужской храп и дала волю своему отчаянию. Ее брак дал трещину, и вряд ли удастся его склеить.
Кому она могла пожаловаться, кроме любовника? Самойлович выслушал ее со странной ухмылкой и снова предложил свои услуги.
«Разве тебе плохо было со мной? Будем осторожны, и никто ничего не узнает».
«Мы уезжаем в Москву, – возразила она. – По моему настоянию!»
«Отлично. Я тоже поеду!»
Эмма пыталась держать оборону. Она хотела новой жизни и новых впечатлений. Молодость бурлила в ней, подобно весеннему ручью, питаемому талыми водами. Ей было жаль утекающих мгновений, которые не вернутся…
