– В чем же ее исключительность?
– В том, что… – Он смешался, подбирая слова. – В общем, она рассказывала о своих галлюцинациях… Их содержание задело меня.
– Задело вас? Каким образом?
– Сначала она болтала обычную чепуху… про женские истерики, сексуальную неудовлетворенность… но постепенно ее истории обретали некий сюжетный стержень. Как в романе. Постепенно я втянулся в эту странную игру. Каждый раз пациентка обрывала рассказ на самом интересном месте. Я даже мысленно прозвал ее Шехерезадой! Я ловил себя на том, что погружаюсь в мир чужих фантазий… больных фантазий, заметьте. Я не мог дождаться ее следующего прихода… как будто мне, а не ей, стали необходимы сеансы. Кто из нас двоих был психоаналитиком? Она будто бы открывала мне мои же тайны… приподнимала завесу, за которую я не смел заглянуть… Она называла себя Зобеидой. Распутной женой шаха из арабских сказок. Хотя подразумевала совсем другое…
– Что же?
– Она объявила себя… моей женой. Самое поразительное, что наступил миг, когда я ей поверил!..
Париж, 1910 год
– Самойлович, ты ли это? – воскликнул граф, выскакивая из-за стола. – Садись же, рассказывай! Как ты здесь? Какими судьбами?
– Рад видеть тебя, Оленин. Где Эмма?
– Осталась дома… ей нездоровится.
– Тебя можно поздравить?
– С чем?
– Эмма беременна?
Граф сделал отрицательный жест и подозвал официанта.
– Нам еще бутылку шампанского, любезный, – сказал он по-французски.
– Ты просто сияешь, – отметил Самойлович. – Скоро станешь отцом? А потом опять и опять? Будешь коротать дни в окружении кудрявых малюток…
– Вряд ли. После того выкидыша… ты помнишь, – доктора сомневаются, что Эмма сможет зачать. Она постоянно хворает. Угнетена, взрывается по любому поводу… плачет. Смеется без причины.
В открытом кафе было шумно. С улицы доносились крики мальчишек, продающих газеты. Пахло жареными каштанами и шоколадом.
– Эмма наблюдается у профессора Левинсона, – добавил Оленин. – Тот полон оптимизма. Поглядим, насколько действенны его хваленые порошки и процедуры. Лечение, к слову, выливается в большие суммы.
– Левинсон? Погоди-ка… но ведь он психиатр?
– Верно. Тесть потребовал, чтобы мы обратились именно к нему. Он оплачивает счета, присылаемые доктором, и помогает деньгами. Эмма ни в чем не должна нуждаться.
Самойлович вольготно развалился на стуле и заложил ногу на ногу, с удовольствием поглядывая по сторонам.
– Хороши француженки, дружище? – подмигнул он графу. – Но Ида затмила их всех! Сборы бешеные. Ее популярность недосягаема. Она повсюду! Куда ни пойдешь – ее лицо. Газеты пестрят ее фотографиями. Она все так же неотразима. Само величие. Все та же царственность, та же бездонность в очах… те же снежные щеки и пунцовые губы. Видел ее в «Шехерезаде»?
Оленин восхищенно кивнул.
– А в «Клеопатре»?
Граф снова кивнул и сказал:
– Париж носит Иду на руках… Она покорила французов и покорит всю Европу. Она – настоящее явление! Ее ноги и руки – как разящие мечи. Взмах – и гром оваций. Гениально умеет подать себя. Когда ее выносят в саркофаге на сцену, публика немеет… Она просто стоит и смотрит в зал, укутанная в блестящие пелены, словно мумия… а зрители млеют от восторга.
Самойлович подмигнул ему со словами:
– Ты посоветовал тестю проконсультироваться у Левинсона?
– После того, что мы с Эммой пережили… ей нужно было уехать за границу, отвлечься. Я не мог смотреть, как она чахнет.
– Досталось тебе, брат… Правду говорят, что Эмма хотела зарезаться?
– Она ранила себя в припадке безумия, – деликатно пояснил граф. – Ее спасли. Рана была не опасна, однако жена потеряла много крови. Ты-то куда исчез из Москвы? Я со своими печальными хлопотами совсем забыл о тебе. Потом спохватился… а тебя уж след простыл.
– Кости разболелись. Решил в деревне здоровье поправлять. Взял да и поехал экспромтом. Чистый воздух, свежая пища… рыбалка по вечерам. Посидишь с удочкой, послушаешь, как шумит камыш… и все невзгоды побоку. Отдохнул, набрался сил, и вот я во Франции.
– Не ожидал встретить тебя здесь. Рад.
Лицо Оленина, вопреки его словам, омрачила легкая тень.
– Фрося погибла, – сообщил он, понизив голос и подавшись вперед. – Ее убили. Слышал? Еще в Москве. Ее нашли мертвой в коридоре у черного хода. Эмма долго билась в припадке, когда узнала.
– Фрося? Кто это? Прислуга?
– Горничная моей жены… Ты, вероятно, запамятовал…
– Ах, да! – Самойлович потягивал ледяное шампанское, наблюдая, как бегают пузырьки воздуха в бокале. – Кто же ее убил? Не ты ли, граф?
Оленин отшатнулся и побледнел.
– Бог с тобой, – пробормотал он. – Я порядочный человек и не поднял бы руки на женщину.
– Разве не ты чуть не придушил служанку в порыве похоти?
Самойлович, который только что изображал забывчивость, вдруг продемонстрировал крепкую память.
Оленин отвел глаза и скривился, будто раскусил что-то кислое.
– Сам не пойму, что на меня нашло тогда. Зверь какой-то проснулся внутри…
– Так, может, он во второй раз проснулся? И прикончил Фросю теперь уже окончательно?
– Хватит, прошу тебя! – взмолился граф. – Мне хватило того, что полиция взялась обвинять меня в убийстве. Если бы не вмешательство тестя, который нанял лучшего адвоката… сидеть бы мне в каталажке. Улик против меня не нашлось… кроме свидетельства кухарки. Фрося, незадолго до смерти, наплела ей разных небылиц. Мол, она боится за свою жизнь… потому что барин уже раз хотел придушить ее, да барыня помешала. И она, мол, предчувствует недоброе. Нельзя было ей ехать в Москву с хозяевами, – да жадность подвела. Барыня посулила жалованье прибавить. Она и соблазнилась.
– Мне ты можешь признаться, – заговорщически хихикал отставной офицер. – Я буду нем как могила. Клянусь!
– Сам посуди, зачем мне было убивать Фросю? Она ходила за моей женой, знала все ее привычки и прихоти, умела ей угодить. А я совершенно остыл к ней… даже изумлялся, как в тот момент угораздило меня спутать ее с Идой. Истинно бес надо мной покуражился! Ты тоже хорош, дал мне совет и умыл руки, – упрекнул он приятеля.
– Я тебе не советовал душить горничную. Это ты сам придумал. Невинное развлечение едва не превратил в смертоубийство!
Самойлович прятал ухмылку в усах, а Оленин разозлился.
