— Чего надо? — тявкнул динамик домофона.
— Привет. Это Юн.
— Кто?
— Юн. Из Армии спасения.
Он ждал.
— Чего тебе надо? — просипел голос.
— Я принес еду. Вам, наверно, пригодится…
— Сигареты есть?
Юн сглотнул, потопал ногами в снегу.
— Нет, на этот раз денег хватило только на продукты.
— Черт.
Снова тишина.
— Алло? — окликнул Юн.
— Чего? Думаю я.
— Если хочешь, могу зайти попозже.
Зажужжал механизм замка, и Юн поспешно толкнул дверь.
Помойка, а не подъезд: брошенные газеты, пустые бутылки, желтые наледи мочи. Хорошо еще, что мороз избавил его от необходимости вдыхать едкую, тошнотворную вонь, наполнявшую дом в теплую погоду.
Он старался не шуметь, но все равно топал. Женщина, поджидавшая в дверях, смотрела на пакеты. «Чтобы не смотреть на меня», — подумал Юн. Лицо у нее оплывшее, отечное, что неудивительно после стольких лет пьянства, и сама поперек себя шире, в халате, под которым виднеется замызганная майка. Из квартиры тянуло каким-то смрадом.
Юн остановился на площадке, поставил пакеты на пол.
— Муж твой тоже дома?
— Да, он дома, — сказала она с мягким французским выговором.
Красивая. Высокие скулы, большие миндалевидные глаза. Узкие бледные губы. И одета хорошо. Во всяком случае, насколько он мог видеть в приоткрытую дверь.
Машинально он поправил красную косынку на шее.
Дверь тяжелая, дубовая, без таблички, замок солидный, из латуни. Еще стоя в подъезде на авеню Карно и дожидаясь, когда консьержка откроет входную дверь, он отметил, что все здесь выглядело новым и дорогим — и дверная рама, и домофон, и замки. А что светло-желтый фасад и белые жалюзи покрыты налетом уличной сажи, только подчеркивало почтенную солидность этого парижского квартала. В подъезде развешены оригинальные живописные полотна.
— А в чем дело?
И взгляд, и интонация совершенно безучастны, хотя, возможно, скрывают легкую недоверчивость, вызванную его скверным французским.
— У меня сообщение, мадам.
Она помедлила. Но в итоге поступила так, как он и ожидал.
— Ну что ж. Подождите здесь, я его позову.
Она закрыла дверь, хорошо смазанный замок мягко вошел в гнездо. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Да, французский надо бы подучить. Вечерами мать заставляла его долбить английский, но во французском так и не навела порядок. Он смотрел на дверь. Французский проем. Французский визит. Красиво.
Ему вспомнился Джорджи. Белозубый улыбчивый Джорджи был на год старше, значит, сейчас ему двадцать четыре. Он все такой же красивый? Белокурый, маленький, пригожий, как девушка? Он был влюблен в Джорджи, без предрассудков и оговорок, как могут влюбляться только дети.
За дверью послышались шаги. Мужские. Сейчас дверь откроется. Синий прочерк меж работой и свободой, отсюда до мыла и мочи. Скоро пойдет снег. Он приготовился.
В дверном проеме возникла физиономия мужчины.
— Какого черта тебе тут надо?
Юн поднял пакеты, изобразил улыбку.
— Свежий хлеб. Хорошо пахнет, верно?
Фредриксен положил загорелую ручищу жене на плечо, задвинул ее в квартиру.
— Я чую только одно: христианскую кровь… — Он произнес это четко, трезвым голосом, но водянистые глаза на бородатом лице говорили о другом. Пытались сосредоточиться на пакетах. Мужик с виду крупный, сильный, но вроде как усохший изнутри. Весь костяк, даже череп, сократился, отчего кожа стала велика этак размера на три и обвисла тяжелыми складками, особенно на злобной физиономии. Грязным пальцем Фредриксен провел по свежим царапинам на переносице.
— Проповедь читать будешь? — спросил Фредриксен.
— Нет, я только хотел…
— Да ладно тебе, солдат. Вы же рассчитываете получить кой-чего взамен, верно? Душу мою, к примеру.
Юн пожал плечами:
— Я душами не занимаюсь, Фредриксен. Мое дело продукты…
— Ну, давай маленько попроповедуй!
— Я же сказал…
— Проповедуй!
Юн стоял и смотрел на Фредриксена.
— Открывай варежку и проповедуй! — рявкнул тот. — Проповедуй, чтоб мы ели с чистой совестью, христианин хренов! Давай, не тяни резину! Каково нынче послание Господне?
Юн открыл рот и снова закрыл. Сглотнул. Попробовал снова, на этот раз получилось:
— Ныне сказано: и отдал Он сына Своего, чтобы тот принял смерть… за наши грехи.
— Врешь!
— Нет, к сожалению, не могу. — Харри смотрел в испуганное лицо мужчины, который стоял в дверях. Из квартиры пахло обедом, слышался звон столовых приборов. Семейный человек. Отец. До этой минуты. Мужчина почесывал предплечье, глядя куда-то поверх головы Харри, словно кто-то стоял там, наклонясь над ним. Звук от почесывания был шуршащий, неприятный.
Звон приборов стих. Шаркающие шаги замерли за спиной мужчины, маленькая рука легла ему на плечо, из-за которого выглянуло женское лицо с большими боязливыми глазами.
— Что случилось, Биргер?
— Полицейский хочет что-то сообщить, — тихо сказал Биргер Холмен.
— Что случилось? — Женщина посмотрела на Харри. — Что-то с нашим мальчиком? С Пером?
— Да, госпожа Холмен, — сказал Харри, увидел, как ее глаза наполнились страхом, и снова попытался найти невозможные слова. — Мы нашли его два часа назад. Ваш сын мертв.
Он поневоле отвел взгляд.
— Но он… он… где?.. — Теперь она смотрела на мужа, который все почесывал руку.
Ведь до крови расчешет, подумал Харри и откашлялся.
— В контейнере, в Бьёрвике. Как мы и опасались. Он умер задолго до нашего появления.
Казалось, Биргер Холмен внезапно потерял равновесие, он попятился в освещенную прихожую, схватился за стоячую вешалку. Женщина шагнула в дверной проем, и Харри увидел, как муж у нее за спиной рухнул на колени.
Харри вздохнул, сунул руку во внутренний карман пальто. Холодный металл фляжки обжег пальцы. Он вытащил конверт. Письмо он не читал, и без того слишком хорошо знал его содержание. Короткое официальное извещение о смерти, сухие слова, ничего лишнего. Бюрократическая процедура.
— Я очень сожалею, но должен передать вам это, дело есть дело.
— В чем состоит ваше дело? — спросил по-французски средних лет коротышка, выговор у него был преувеличенно чистый, характерный не для высшего общества, но для тех, кто стремился туда попасть. Визитер посмотрел на него. Все точь-в-точь как на фото в конверте, даже тугой узел галстука и просторная красная домашняя куртка.
