— Я разыскал шефа Станкича, — сказал он. — И она подтвердила, что убийство заказал Роберт Карлсен.
Беата ошеломленно смотрела на него.
— Но это не конец. Роберт был курьером. За ним стоит кто-то еще.
— Кто?
— Не знаю. Знаю только, что у него достаточно денег, чтобы заплатить за убийство двести тысяч долларов.
— И она вот так просто все тебе выложила?
Харри покачал головой.
— Мы заключили соглашение.
— Какое?
— Тебе совсем не хочется это узнать.
Беата дважды хлопнула глазами. Потом кивнула. Харри смотрел на пожилую женщину, ковылявшую на костылях по коридору, и думал, следят ли мать Станкича и Фред за норвежскими интернет-газетами. Знают ли, что Станкич мертв?
— Родители Халворсена сейчас в столовой. Я спущусь к ним. Пойдешь со мной? Харри?
— Что? Извини. Я поел в самолете.
— Им будет приятно. Они говорят, он очень тепло отзывался о тебе. Как о старшем брате.
Харри покачал головой.
— Может быть, позднее.
Беата ушла, а Харри вернулся в палату. Сел возле кровати, на краешек стула, всматриваясь в бледное лицо на подушке. В сумке у него лежала непочатая бутылка «Джима Бима», купленная в беспошлинном магазине.
— Пробьемся, — шепнул он, прицелился и щелкнул Халворсена по лбу. Попал прямо между глаз, но веки даже не дрогнули. — Яшин…
Шепот и тот прозвучал натужно, хрипло. Пола куртки со стуком задела кровать. Харри пощупал: под подкладкой что-то есть. Потерянный мобильник.
Он ушел, когда Беата и родители Халворсена вернулись в палату.
Юн лежал на диване, головой на коленях Tea. Она смотрела по телевизору какой-то старый фильм, Юн слышал резкий голос Бетт Дэвис, смотрел в потолок и думал, что изучил здешний потолок лучше, чем собственный. И если хорошенько вглядится, то увидит кое-что знакомое, но не порванное лицо, которое ему показали в холодном подвале Центральной больницы. Он отрицательно покачал головой, когда его спросили, этого ли человека он видел на пороге своей квартиры и позднее, при нападении на полицейского.
«Может, это и он, только я его не узнаю», — ответил Юн, они кивнули, записали и вместе с ним вышли из морга.
— Ты уверен, что полиция не разрешит тебе заночевать в собственной квартире? — спросила Tea. — Ведь, если останешься на ночь здесь, сплетни пойдут.
— Там место убийства, — сказал Юн. — Все опломбировано до окончания расследования.
— Опломбировано… Прямо как больной зуб.
Бетт Дэвис яростно накинулась на женщину помоложе, скрипки громко зарыдали.
— О чем ты думаешь? — спросила Tea.
Юн не ответил. Не ответил, так как думал, что солгал, сказав ей, что все позади. Все кончится, только когда он сам сделает то, что должен. А должен он взять быка за рога, остановить врага, быть храбрым маленьким солдатом. Ведь теперь он знал. Стоял совсем рядом, когда Халворсен на Гётеборггата слушал телефонное сообщение Мадса Гильструпа, знал, что это было признание.
Звонок в дверь. Tea быстро встала, словно обрадовалась долгожданному перерыву. Пришел Рикард.
— Не помешаю? — спросил он.
— Нет, — ответил Юн. — Я ухожу.
Пока он одевался, все трое молчали. Закрыв за собой дверь, Юн несколько секунд прислушивался к голосам в квартире. Они шептались. Почему? Рикард вроде сердится.
Трамваем он доехал до центра, потом пересел в вагончик Холменколленской дороги. Обычно в воскресенье после снегопада в вагончиках полным-полно лыжников, но сегодня большинство, похоже, сочло погоду слишком холодной. Он вышел на конечной остановке, далеко внизу раскинулся город.
Дом Мадса и Рагнхильд стоял на вершине холма. Ворота довольно узкие, как и подъездная дорожка, которая вела вокруг купы деревьев, заслонявшей от шоссе большую часть дома. Сама вилла низкая, так вписанная в рельеф, что со стороны оценить ее подлинный размер было невозможно. По крайней мере, так говорила Рагнхильд.
Юн позвонил, и через секунду-другую из невидимого динамика послышалось:
— Ба! Юн Карлсен!
Юн смотрел в камеру над дверью.
— Я в гостиной. — Голос у Мадса Гильструпа сорвался на хрип, он коротко хохотнул. — Полагаю, ты знаешь дорогу.
Дверь открылась автоматически, и Юн Карлсен вошел в холл размером с его собственную квартиру.
— Алло!
Ответом было короткое, резкое эхо.
Он двинулся по коридору, который, наверно, выведет к гостиной. По стенам развешаны яркие, писанные маслом полотна без рам. Он миновал кухню с островком для готовки и обеденным столом с дюжиной стульев. Мойка завалена тарелками стаканами и пустыми бутылками из-под пива и спиртного. Пахнет противно — несвежей едой и пивом. Юн пошел дальше. По всему коридору разбросана одежда. Открытая дверь в ванную. Вонь блевотины.
Когда он свернул за угол, перед глазами вдруг распахнулась панорама города и Осло-фьорда, которую он раньше видел, только совершая пешие походы по Нурмарке.
Посреди гостиной — экран, на белом холсте мелькают безмолвные кадры, видимо, любительская съемка свадьбы. Отец ведет невесту по проходу в церкви, она с улыбкой кивает гостям. Тихое жужжание кинопроектора, а больше ни звука. Перед экраном, спинкой к нему, глубокое черное кресло, рядом, на полу, две пустые бутылки и одна неполная.
Юн громко кашлянул, шагнул поближе.
Кресло медленно повернулось.
И Юн замер как вкопанный.
В кресле сидел мужчина, в котором он с превеликим трудом узнал Мадса Гильструпа. Одет в чистую белую рубашку и черные брюки, но небрит, лицо опухшее, глаза словно вылиняли, подернуты тусклой серой пленкой. На коленях у него лежала двустволка, черный дробовик с тонкой анималистической резьбой по темно-красному прикладу. Дуло смотрело прямо на Юна.
— На охоту ходишь, Карлсен? — тихо спросил Мадс Гильструп хриплым пьяным голосом.
Юн покачал головой, не сводя глаз с дробовика.
— В нашей семье охотятся на всё и вся, — продолжал Гильструп. — Хоть на мелкую дичь, хоть на крупную. У нас это чуть ли не фамильный девиз. Отец стрелял по всему, что способно ходить и ползать. Каждую зиму он ездит в какую-нибудь страну, где есть животные, каких он еще не стрелял. Прошлый год в Парагвай, там живет какая-то редкая лесная пума. А вот я никуда не гожусь. Отец так считает. Говорит, нет у меня должного хладнокровия. Я, мол, сумел заловить одну-единственную зверушку, вот ее. — Мадс Гильструп кивком показал на экран. — Только, ясное дело, имел в виду, что она заловила меня.
Мадс Гильструп положил дробовик на салонный столик подле себя и сделал приглашающий жест:
