Невысокая, похожая на гуттаперчевый параллелепипед, коротко стриженная, темноволосая, неженственная даже беременностью женщина в индийских джинсах, мужской рубашке и самых обыкновенных копеечных кедах вошла в его кабинет и, не поздоровавшись и не дожидаясь приглашения, присела на стул.
– Выдайте мне справку, – коротко приказала она.
– Какую справку? – опешил Валера.
– О том, что я прошла обследование в психиатрической клинике и абсолютно психически здорова.
Никогда после он не слышал от нее таких долгих осмысленно законченных вербальных конструкций.
Валера почему-то достал «резервный», пропечатанный и подписанный «консилиумом» бланк-болванку, выписал требуемую справку, исподтишка поглядывая на странную посетительницу, равнодушно взирающую на темное окно. И… пропал. Пошел за ней в темный московский вечер, как крыса за звуками дудочки. Хотя в данном случае «крысолов» не издал ни звука. Молча открыл дверь, молча кинул психиатру тапки и молча ткнул пальцем в кухню. Затем так же молча повел Валеру в темную комнату и молча полюбил его на узкой скрипучей тахте. И так же молча отвернулся к стене и заснул. Утром молча выпил как сам собой разумеющийся и давно в жизни присутствующий сваренный Валерой кофе и отчалил неведомо куда, молча же всучив психиатру ключ от своей квартиры.
Вот так Валера, взрослый и красивый, состоявшийся в семейной и профессиональной жизни мужчина, счастливый обладатель аристократически красивой, идеально фигуристой, изысканно одевающейся жены, довольный успехами интеллектуалки дочери отец, с первого взгляда (или?) влюбился, как малолетний, в бесполое с виду нечто, беременное не от него.
Алла позволила ему развестись с женой. Позволила на себе жениться. И увезла в Израиль. Не сказав практически ни одного слова не по делу – то есть о чувствах, о будущем, о биологическом отце плода, вынашиваемого под сердцем, или о том, что они будут есть на ужин. Ужины, а также завтраки и обеды готовил Валера, прежде на кухню заходивший лишь покурить. «По делу» означало: «Завтра в семнадцать ноль-ноль собеседование в посольстве» или «Через два дня вылет». О новоявленной супруге он знал только три факта: он ее обожает; скоро у них будет чудесный малыш, поэтому Аллочке следовало бы больше спать и есть фрукты; его жена – программист. Перед последним фактом он благоговел, потому что в его сознании женщина-космонавт помещалась, а женщина-программист – никак.
Валера мучительно постигал азы иврита, которым Алла отчего-то совершенно не занималась, и прикидывал, в какой бы госпиталь устроиться, как только начнет с грехом пополам понимать не только русских евреев. Благо, что советские дипломы пока котировались в земле обетованной.
Но как-то вечером жена сообщила ему где-то между десертом и сигаретой:
– Америка. Скоро. Необходимо твое присутствие. Бюрократия.
Валера в ответ на односложные предложения любимой женщины разразился пламенной, полной деепричастий и фразеологических выражений, речью. Взывал к ее разуму и материнским инстинктам. Кричал, что глубоко беременной женщине опасны очереди, посольства, самолеты, резкие смены климатов, континентов и обстоятельств. И, не запивая, глотал антидепрессанты, к которым в последнее время приобщился. Хватало слюны, в которой он праведно захлебывался.
– Еще нескоро. Рожать. Я нашла работу в компании «Поляроид». Массачусетс. Бостон. Хорошие деньги. Страховка. Рожу там. Они оплатят, – ответила Алла, когда он выговорился, и отправилась спать, утомленная длинной речью. Своей, разумеется, а не супруга.
Хороший программист с отличным английским и психиатр с не котирующимся в штатах дипломом, помнящий из сдачи языкового кандминимума только: «Глэд ту мит ю. Май нейм из Валерий. Айм фром Москоу» и ни хрена не помнящий, что бы все это, кроме собственного имени, значило.
Он начал есть таблетки с удвоенной силой, тупо пялясь в телевизор, полный ненормально улыбчивых ведущих с неестественно белоснежными зубами, пулеметными очередями изрыгающих в него комбинации неведомых звуков. Ненормальное множество каналов пугало еще больше, и даже «Энималплéнет», созвучный названию какого-то медикамента, где не было ощерившихся ведущих, а только тюлени и пауки, спокойствия психиатру не приносил. Единственное, что его занимало, – точная постановка диагноза самому себе – раз, и вовремя сварить жене вечерний и утренний кофе – два. Ранее прочный мир, покоившийся на больших тяжелых чемоданах, сузился в две крошечные пылинки: нозология и джезва. Еще немного, и все больше пачкающаяся о безумие тряпка сознания смахнет их в небытие.
Через неделю Алла, не получив вечерней чашки кофе, выключила телевизор, внимательно посмотрела на мужа и сказала:
– Прекрати! Возьми себя в руки! Кофе! – И достала из сумки бутылку коньяка.
Валера сварил кофе, выпил рюмку, спустил в унитаз антидепрессанты, прекратил и взял.
Устроился через знакомых из русскоязычной общины (или как эти странно говорящие люди называли ее «комьюнити») санитаром в психиатрическое отделение Сант-Элизабет госпиталя и принялся добросовестно елозить шваброй и менять утки. Как-то раз куда-то не вовремя запропастилась внушительная медсестра, реагирующая и на невербальные сигналы, а телефонные коммуникации с дистанционно дежурящим доктором были Валере недоступны изза языкового барьера. И он на свой страх и риск оказал неотложную помощь внезапно обострившемуся пациенту.
Материализовавшаяся через полчаса медсестра возмущенно тарабарила что-то приехавшему доктору и, потрясая обезглавленными ампулами и использованными шприцами, гневно тыкала пухлым указующим перстом в двери манипуляционной. Эскулап заинтересованно переводил взгляд с «улик» на санитара, внезапно куда-то убежал, но минут через десять явился с… православным священником. В штате Сант-Элизабет госпиталя состояли служители чуть ли не всех религиозных конфессий исключительно с одной-единственной целью – исповедальной. Батюшка отлично, безо всяких акцентов, щедро говорил на родном языке – то есть по-русски. Обрадованный Валера обильно излил на него свою anamnesis vitae
[14]
, а также anamnesis morbi
[15]
конкретного пациента. Правильный диагноз конкретного пациента, а не тот, с каким он лежит в непрофильном отделении, и оптимальную терапию, конкретному пациенту положенную. И совсем скоро до администрации Сант-Элизабет госпиталя дошли слухи, что у них машет шваброй не кто-нибудь, а без пяти минут доктор советских психиатрических наук, врач высшей квалификационной категории, автор статей, патентов и чуть ли не пионер такой ненужной коммунистам ветви психопатологии, как психопатология (и психотерапия) беременности. Скромный санитар тут же засиял в глазах коллег ореолом мученичества и гонений.
Эта смешная легенда тлела до сих пор, хотя позже Валерий не раз и не два объяснял всем, от администрации до водителя «скорой», что никаких гонений из-за науки на родине не испытывал. Если чем и мучился иногда, так необходимостью заполнять бесконечные протоколы исследований. При выезде никаких препятствий не встретил, не считая стандартных бюрократических. Да и сама тема была спущена «сверху», как направление науки не для него одного. Он, Валера, если честно, хотел заниматься старыми добрыми шизофрениками, а вовсе не такой тонкой материей, как беременные женщины. А в Америке оказался исключительно по любви. Причем по любви к жене. Какое там! Собеседники только перемигивались и подшучивали над его «пожизненным страхом перед „кейджиби“.
