Вода в море ледяная. Утром я ныряла за мидиями. Море выталкивает меня. Я разучилась нырять. Зато научилась жить. Необходимость в сублимации отпала. Отныне я не маринист. Я – турист. Живой турист-публицист лучше дохлого мариниста-оппортуниста. Это я издеваюсь немного. Заявиться в некогда родной город кичливым туристом – всё равно что вырядиться в красную плюшевую пижаму и кирзовые сапоги на вечеринке в честь совершеннолетия родной дочери. Прости, Одесса.
Мимо ходят люди. Мы ждём ненужного звонка от моей старой приятельницы. Всё очень вяло. У всех свои жизни. У нас – одна на двоих. Она прямо сейчас. Здесь, у фонтана в горсаду.
Смешные люди ждут, когда жизнь начнётся. «Вот я сейчас – это. А уж потом – то! Главное!»
Дородная еврейская мамочка с перекормленным, задыхающимся и вспотевшим сыночком лет двадцати пяти.
– Нет, Мишенька, я не позволю тебе сейчас жениться. Ты должен окончить аспирантуру. Мы купим тебе квартиру, сделаем там тебе ремонт, устроим тебя на кафедру к дяде Эмилю. И вот потом… И, Мишенька, эта девочка тебе не пара! Кто она? Профурсетка из неполной семьи с тремя классами церковно-приходской школы. Тебе нужна другая партия. Мы с папой против! Мы не позволим тебе…
Жди, Мишенька, жди! Слушайся мамочку. И вот потом… Потом, Мишенька, никакого «потом» у тебя не будет. Девочка от тебя уйдёт. Мамочку всю жизнь будут донимать выдуманные болезни, и ты будешь ухаживать за нею во всю меру своих слабых ожиревших силёнок. Лет в сорок тебя, Мишенька, хватит инфаркт. В пятьдесят – разобьёт инсульт. И твоя вечно больная, здоровая, как лошадь, мамочка будет полгода подтирать твою сморщенную волосатую попку и кормить тебя через морщинистый поджатый ротик манной кашкой, приговаривая: «Вот видишь, Мишенька! Если бы ты тогда женился на Людочке, или потом на Леночке, или пять лет назад на Танечке, ты бы подох, как собака. Бросили бы они тебя. А мамочка Мишеньку не бросит. Мама еле ножки переставляет, но за сыночком ухаживает! Мамочка так тебя любит!» И счастье твоё, Мишенька, если ты будешь уже несоображающим растением. Но если хоть капля сознания будет жить в твоём парализованном теле, то горе тебе, Мишенька! Черти с раскалённой сковородой – ничто! Комикс по сравнению с твоей заботливой мамочкой. Она похоронит тебя, Мишенька. И ещё двадцать лет, сидя на скамеечке под подъездом, будет надоедливо рассказывать соседкам, как всю жизнь удерживала Мишеньку от фатальных ошибок, как надорвала на этой почве сердце и заработала сахарный диабет. «ДиабЭт»!
Не выжить Мишеньке. Он будет жить ПОТОМ. Когда потом? Ну тогда, когда… Когда-нибудь обязательно. Не в этой жизни, видимо.
С высоты своего живого настоящего счастья я прощаю всех Мишенек этого и любого другого города. Как своих персональных, так и Людочкиных, Леночкиных, Танечкиных. Я прощаю оптом по минимальной отпускной цене всех мамочек, не исключая собственную, так много и охотно прочивших мне всяческие изощрённые мерзости. Прощаю, но они не хотят прощаться. Их персональный ад всегда с ними. Я помолюсь за них. Они так часто и охотно молятся Богу, бьют поклоны, святят воду, ходят к гадалкам-чародейкам и жалеют бездомных кошек, что я помолюсь за них дважды. За кошек тоже!
Иные уже перестали ждать, когда Он ответит. А я вот только начала. Господи, какое это счастье знать, что Ты обязательно ответишь!
– Светка, бля, пошли в общагу! Пока, бля, твоя соседка в библиотеке.
Текст ужасный. Голос – нежный, жизнерадостный. Молоденький, тощенький, пьяненький полубомж-полустудент из молоденькой, тощенькой, пьяненькой полубомжатской-полустуденческой компании, расположившейся невдалеке от нас. Браво! У этих есть шанс выжить. Мишенька бросает на них завистливые взгляды, растворяясь в толпе под ручку с гневно-брезгливой мамочкой. Спи спокойно, дорогой товарищ! Да пребудет с тобою мамочка и её «потом» во веки веков.
Мощно-филейная молодая мамаша, крупно-ягодичный папаша в расцвете лет, жопастый бульдог, ожиревший младенец в модерновой коляске. Семейный выход в город. Собака прыгает вокруг хозяев и просится играть.
– РЯДОМ!!!!!
Сотрясает горсад тёткин рык. Затем следует небольшое землетрясение. У окружающих в радиусе пятнадцати метров – лёгкая контузия. Дитятко безмятежно спит. Накормлено под завязку. Дама наклоняется к супругу и что-то ему говорит. «Потом!» – раздражённо отмахивается лоснящийся от пота и жира мужчина. Она, обиженно пыхтя, продолжает толкать перед собой коляску, таща на буксире несчастную псину. Сыто и «бАгАто». Кортеж исчезает в каштаново-платановой тени светлого «ПОТОМ».
Напротив нас чудаковатый художник осматривает свои не менее чудаковатые картины вместе с чудаковатым молодым человеком. Голуби, размером с декоративных кур, расхаживают вслед за ними туда-сюда вдоль картин. Юноша задаёт живописцу какой-то мудрёно-заумный серьёзный вопрос, исполненный книжного знания. В ответ раздаётся весёлый смех, исполненный жизненной мудрости.
– Нет, ну потом я, наверное, научусь так.
– Пиши так, как ты умеешь, хочешь и можешь – сейчас! «Вы полагаете, всё это будет носиться? – Я полагаю, что всё это следует шить!»
На них приятно смотреть.
Отвратительное зрелище. Две кумушки из серии «застряла-на-всю-жизнь-в-ассистентах-кафедры-молодёжь – сами-знаете-какая-и-как-карьеру-делает». Из таких выходят отличные маменьки для разного рода Мишенек. Потому как смысл собственной жизни утрачен, сама жизнь – изгажена. Пора браться за сыновей, дочерей и встречных-поперечных. Например, за студентов. Особенно за «слишком умных». Подобные «преподавательницы» давным-давно уже ничего не читают, десятилетиями повторяя вызубренное на заре педагогической деятельности, и скорбят о науке, куда их «не пустили» более умные, энергичные, ищущие, небезразличные. Живые. Вот дамы, любящие дохлятинку, и пытаются поживиться за счёт унижения юных талантов, эмоциональных, тонких, ранимых, как и положено всему, что чувствует и дышит. Это они готовы делать всегда и с удовольствием. Не дай бог, Маше озвучить какой-нибудь археологический факт, который она выискала в толстом фолианте в хранилище научной библиотеки. Не дай он же Ване написать курсовую по сопромату не так, как сто лет назад заучила её «кураторша».
– Они ещё и спорят! Иван Смирнов на семинарские занятия не ходит. Деньги, видите ли, зарабатывает. Думает, самый умный! Я в деканате сказала, чтобы только лично ко мне на отработки разрешение давали!
Вот и тут им не даёт покоя чужая, бьющая живительным ключом «сейчас» жизнь.
Юная девушка с молодым парнем страстно обнимаются и целуются, не обращая никакого внимания на объективно существующую реальность. У них сейчас – своя. Не менее объективная. Мне приятно ими любоваться. «Моралистки» умудряются сказать несколько нарочито громких, возмущённых и в то же время таких скабрёзных фраз, что любой мужик-забулдыга, ругающийся семиэтажным матом, отдыхает. О, не волнуйтесь! Они не оскорбили ничей слух ни одной идиомой. Но парочка перестала целоваться и быстро сорвалась в неизвестном направлении. Видимо, искать, где бы немедленно принять душ. Тётки ещё минуты две омерзительно грязнили светлое первое чувство.
