А потом глухо ухнуло, скорбно содрогнулись болота, пробежала
рябь по далёким окнам во мху, и Фраерман увидел отца. Всё такого же, как в
далёком детстве, мудрого, доброго, в бархатной ермолке…
— Здравствуй, сынок, — улыбнулся отец. — Ну
вот и свиделись. Ты ещё не забыл вкус настоящей мацы?
— Ты меня ждёшь… — Гад Соломон оставил педали,
слез с велосипеда и не без театральности отправил его в кювет. — А сама с
лейтенантом живёшь…
Позади остался траур аэродрома, куда уже, видит Бог, не
вернётся Ефим Фраерман. Позади — чахлый лес с петляющей тропой и добрый
километр шоссе. Здесь, у перепутья трёх дорог, Соломона ждал автомобиль. И не
какая-нибудь там «Эмка», а семиместный «ЗИС» с толстым бронированным стеклом,
отделяющим водителя от пассажиров.
[155]
— И у детской кроватки тайком… — сплюнул Соломон,
подошёл к машине, и сейчас же из неё вылез пассажир в штатском, очкастый,
затянутый в модный габардин.
— Доброй ночи, уважаемый партнёр, с благополучным
завершением… — Замер, вытянулся, вроде бы отдал честь и жестом матёрого
швейцара распахнул дверцу. — Прошу.
Изнутри потянуло роскошью, негой, комфортом, запахами кожи и
папирос «Казбек».
— Да ладно тебе, не мельтеши. Привык там со всякими-то
Кагановичами, — криво усмехнулся Соломон. Сел в машину, подождал, пока
залезет штатский. — Алло, водитель, поехали… — И принялся специальной
ручкой поднимать блиндированное зеркальное стекло. — Хоть и говорит один
мой добрый знакомый: то, что знают двое, знает и свинья, но тем не менее…
Рявкнул мотор, завертелись колеса, закружилась в свете фар
мошкара… Дорога была скверная, но подвеска работала до того мягко, что ехать
было легко и даже приятно.
— Хорошо, не качает, — похвалил Гад, кивнул и,
вытащив из кармана зеркальце, озадачил штатского: — На, держи. Да смотри не
урони, а то быть беде.
Показал самому себе язык и, запустив пальцы глубоко в ворот,
принялся снимать с себя лицо. Заодно со скальпом, точно противогаз. Миг — и от
горбоносого Гада Соломона осталась только мятая маска из странного материала
вроде резины. Под нею обнаружился серый невзрачный человек, встретишь такого на
улице, отвернёшься и мимо пройдёшь — ну совершенно неинтересен. И потом никогда
в жизни не вспомнишь, где его видел, с кем, почему… Ошибка мироздания, человек
из толпы.
Впрочем, окажись сейчас в машине Оксана Варенец, она бы
невзрачного узнала сразу, прошипела бы изумленно: «Панафидин, сволочь, ты…» — и
без промедления учинила бы над ним что-нибудь нехорошее. Вот только до рождения
Оксаны Варенец оставались ещё годы и годы. Да и невзрачный человек звался ещё
вовсе не Панафидиным.
— С еврейским вопросом пока что всё, — усмехнулся
будущий Федот и убрал маску Гада Соломона подальше. — Что-то я уже устал
от пятого пункта.
Штатский вытащил «Казбек», вопросительно покосился на
бывшего еврея.
— Уважаемый старший партнёр… Вы как, не возражаете?
— Возражаю, и категорически, — сурово отрезал тот,
нахмурился и почесал пальцем висок.
— Чувствую, уважаемый партнёр, игра затевается
серьёзная. — Штатский покладисто убрал курево, только в глазах
промелькнула злость. — Очень, очень большая игра.
Сказано это было тоном человека, очень хорошо знающего, о
чём идёт речь.
— Да уж, и без ничьих. — Невзрачный вытащил
из бара коньяк, щедро, не церемонясь, налил себе одному. — Ну, за помин
души инженер-майора Соломона… — Выпил, крякнул, зажевал орешками, вытер
тонкие губы рукавом. — Ох и хозяйственный мужик был… Впрочем, очень даже
может быть, мы его ещё и реанимируем. По всей науке. Настанет время…
Лётчика, отправленного на смерть, ему и в голову не пришло
помянуть.
Мощно порыкивал мотор, мягко работала подвеска, за шторками
зисовского окна дружно бежали назад деревья. Всё глубже и глубже уходили в
бездну «Яша» и Фима Фраерман…
