На Московской площади он долго ждал «Икаруса», влез наконец
в жёлтую кишку и, уже вдыхая солярочные миазмы, тоскливо глянул на часы: «Как
пить дать, опоздаю…»
Действительно, когда он слез с автобуса и миновал ёлки у
здания администрации, народу у контейнера Сан Саныча было уже полно. У Юркана
были зоркие глаза, он отлично видел, как Ливер что-то заливал Дюбелю, а Штык
прикуривал папироску у незнакомого, видно, нового «негра». Вот Сан Саныч открыл
двери контейнера, начал раздавать лопаты и ценнейшие указания, и вдруг…
Юркан на мгновение ослеп. Впереди, затмевая все краски дня,
полыхнул солнечный протуберанец и расцвёл огромный, выше старых деревьев,
огнедышащий цветок. Потом ударил по ушам грохот, свистнули во все стороны
обрывки лепестков, поднялся в воздух тяжеленный ребристый контейнер,
предназначенный для морских перевозок… Чтобы, перевернувшись, гулко опуститься
на то место, где полсекунды назад толпился народ…
…Юркан не впал в ступор и не ударился в панику. Спасительный
инстинкт заставил его развернуться – и в хорошем темпе, но не настолько
стремительно, чтобы привлечь нежелательное внимание, рвануть прочь. Он понимал:
тот, кто подорвал мину в контейнере, наверняка был где-нибудь поблизости,
наблюдал…
На его счастье, в этот утренний час на кладбище оказалось
порядочно посетителей. Так что к выходу он бежал не один. И, что характерно, не
у него одного болтался за спиной набитый рюкзак. Люди, приехавшие поухаживать
за могилками, привезли с собой кто лопату, кто коробку с рассадой, кто
полиэтиленовое ведро. И не таков закалённый многими бедами россиянин, чтобы
чуть что пожитки бросать!
В автобус грузились не то что без паники – даже с меньшим,
нежели обычно, скандалом. Юркан сначала подсаживал внутрь каких-то бабок и
дедок, наконец влез сам. И поехал обратно в город чуть ли не на том же самом
«Икарусе», на котором прибыл сюда.
Едва свернули с Волхонского шоссе, как навстречу с сиренами
и мигалками промчалась милиция.
– Оперативно, – похвалил кто-то.
«Ага, – подумал Юркан. – Только подрывник, может,
с нами сейчас в автобусе едет. Под старого дедушку переодетый…»
Домой, к гадалке не ходи, было нельзя. Не замочили с первого
захода – исправятся во второй. Друзей, таких, чтобы приютили, нет. Сами с
ребятишками по коммуналкам. А снимать жильё – не вариант, деньги есть, но это
пока, и только на прокорм… Юркан тяжело вздохнул, глядя в окно и начиная на
всём серьёзе чувствовать себя загнанным волком. Или, что прозаичней, кандидатом
в обитатели пресловутой Говниловки… Потом вдруг мотнул головой и улыбнулся
впервые со вчерашнего дня.
Он вспомнил о Натахе.
«А ещё, командир, я голоса слышу!»
Когда развитие событий вступает в фазу награждения
непричастных, по логике вещей следует ждать наказания невиновных. Сидя за
столом у Гринберга, Скудин всё никак не мог отделаться от этой мысли, тихонько
гадая про себя: и в какой же, интересно бы знать, форме это самое наказание
произойдёт?
Или уже произошло? И можно чуть-чуть расслабиться, не ожидая
в ближайшее время неприятностей?
Ага. Как же…
Между тем застолье было посвящено сразу нескольким приятным
– в кои-то веки! – событиям. Во-первых, полковничьим звёздам самого
Кудеяра. Во-вторых, майорской – досрочной, между прочим, – звезде хозяина
дома. Ещё Гринбергу за особые заслуги перед Родиной был презентован орден
Дружбы народов. Как плоско шутил по данному поводу сам Евгений Додикович, тут
явно имелась в виду дружба народа избранного – с остальными. Боря Капустин за
всё хорошее удостоился почётной грамоты, почему-то ещё с профилем Владимира
Ильича. А Глеба Бурова в связи с выздоровлением обрадовали горящей турпутёвкой.
Действительно горящей, куда-то под Гагры. Ехать туда он, естественно, не
собирался, и Гринберг уже прикидывал, кому бы оную путёвку продать.
Такие вот высокие правительственные награды. За совместную с
американцами экспедицию, кончившуюся в научном плане едва ли не пшиком, но зато
ознаменованную сражением с беглыми рецидивистами и таинственным случаем в
подземелье под реликтовой елью…
Стол, изогнутый буквой «С», был накрыт в розовой гостиной
необъятной гринберговской квартиры. Той самой квартиры, что чудесным образом
таилась в трущобах Васильевского острова и, словно развёртка четвёртого
измерения, обнаруживала комнаты практически на любой случай жизни. И на случай
амурный, и на случай суровой медитативной аскезы, и на случай вполне серьёзной
обороны от вражеского нашествия. Ну и, естественно, на случай небольшого
дружеского застолья.
В розовой гостиной царствовали антикварного вида гобелены,
мирно уживавшиеся с бессчётными колонками современного домашнего кинотеатра.
Доминировал же написанный маслом портрет хозяина дома. На картине Гринберг
вплавь атаковал американскую субмарину «Трэшер», которая именно после этого,
говорят, и затонула.
Стол же, простите за избитое выражение, ломился от яств. И
при этом яства радикально отличались от обычных гринберговских, доставляемых из
облюбованного ресторана. Дело в том, что, звёзды звёздами и ордена орденами (не
говоря уже о почётных грамотах и горящих турпутёвках), а реальный повод для
сегодняшней вечеринки, по общему молчаливому согласию, имелся только один.
Выздоровление Глеба.
И по этой причине на великолепно оснащённой Жениной кухне,
чья стерильная чистота весьма редко осквернялась серьёзной готовкой, некоторое
время назад воцарилась Глебова мама, Ксения Ивановна. Тётя Ксения, как
давным-давно называл её Кудеяров спецназ, а с недавних пор – и молодые ученики
профессора Звягинцева.
Конечно, тётя Ксения колдовала над кастрюлями и сковородками
не одна. От лица науки ей деятельно помогала Виринея. А от лица спецназа –
Ефросинья Дроновна, или попросту Фросенька, скудинская секретарша в звании
старшины. И тот, кто сказал, будто «семь топоров вместе лежат, а две прялки –
врозь», тот явно не присутствовал при их совместном радении. И уж точно не
вкушал его результатов.
Такие застолья, где на скатерти красовалось всё в основном
покупное, Ксения Ивановна называла презрительно «гастрономом». И уж последним
делом было бы праздновать в подобном духе возвращение с того света
единственного сыночка. Мы здесь не будем вдаваться в подробные (хотя и очень
заманчивые…) кулинарные описания, скажем только, что даже шпроты на столе были
домашнего изготовления, и магазинные после них есть совсем не хотелось. Свой
был даже хлеб, точно к сроку выданный маленькой хлебопечкой. И, судя по силе
источаемого им аромата, этот хлеб сам по себе был достоин собрать кругом себя
гостей. Даже без учёта всего остального, что в изобилии к нему прилагалось…
Присутствовало в квартире и ещё одно лицо женского полу. В
первый наш визит в гринберговские апартаменты мы уже встречали это
прехорошенькое лицо, скромно укрывавшееся под псевдонимом Бригитта. Готовить
Бригитта решительно не умела, предпочитая зарабатывать насущный хлебушек с
маслицем и икоркой весьма иными, неведомыми КЗоТу путями. К Жене она завернула
чисто по старой памяти – на огонёк. И тут же была им прикомандирована к кухне,
в полное распоряжение трёх грозных императриц. А те, за клинической
неспособностью готовить, определили Бригитту на должность приспешницы – так,
говорят, в старой русской кухне именовалось место «старшего помощника младшего
повара», а проще выражаясь, «подай-принеси». Во время великой готовки может
внезапно иссякнуть какой угодно припас, от элементарной муки и соли до
заковыристой, название не вдруг выговоришь, пряности. А может, просто
предполагалось, что после десятого по счёту марш-броска в магазин холёная
красавица попросту не вернётся. Отнюдь! Раз за разом Бригитта мчалась то в
лавочку на углу, то чуть не в загородную «Ленту», и всё это без единой жалобы и
гримасы. Только сменила лёгкую, по случаю заморозков, серебристую шубку на
более утилитарную спортивную курточку да в один прекрасный момент смыла
косметику, которую всё равно некогда было поправлять.
