Когда дошло до собственно застолья, Евгений Додикович
бессердечно попытался выставить девушку если не из квартиры, то хотя бы за
пределы гостиной. Дескать, тут все сугубо свои, так что «не позволите ли вам
выйти вон».
К полному изумлению новоиспечённого майора Грина, за
Бригитту мгновенно встал горой весь кухонный триумвират. Да так, что вон едва
не оказался выставлен сам Гринберг. Теперь Бригитта сидела между Фросенькой и
Борькой Капустиным – к полному восторгу этого последнего.
Скудин смотрел на них со своего места, и ему было весело и
смешно. И даже тот факт, что рядом с ним – там, где могла и должна была бы
находиться Марина, – по-прежнему зияла ледяная пустота, воспринимался чуть
глуше, чуть отстранённей обычного. Как привычная боль старого неизлечимого
увечья, сквозь которую, как со временем выясняется, могут-таки просочиться и
дружба, и добро, и тепло…
Сам Глеб сидел совершенно прежний – огромный, добрый,
шириной в дверь. Ел за четверых, говорил мало, больше кивал. Всё как всегда.
Однако Скудин уже заметил: после ранения Глеб стал какой-то задумчивый,
сосредоточенный, как бы постоянно слушающий то, что другим не дано услышать.
При этом он с глубочайшим уважением посматривал на Виринею, и та отвечала ему
короткими заговорщицкими взглядами. Грин зеленел от зависти, если их замечал. А
между тем так смотрят друг на друга вовсе не любовники. Скорее,
единомышленники, увлечённые люди, имеющие общую цель. Иван Степанович видывал
нечто подобное у Звягинцева в лаборатории, когда там подвигался к успеху
очередной судьбоносный эксперимент.
После закусок и горячего не избалованные обжорством
организмы потребовали двигательной зарядки. Тем более что на горизонте маячил
десерт – строго засекреченный и оттого требующий подготовки. Женя включил
музыку и чопорно повёл в танце Ксению Ивановну. Глеб, как и следовало ожидать,
завладел Виринеей, Борька помчал длинноногую Бригитту, невероятно изящную в
спортивном костюме, а Веня Крайчик успел перехватить у Альберта Фросеньку.
Скудин воспользовался танцами и подсел к профессору.
– Простите, Лев Поликарпович, не помешаю?
– Да что вы, голубчик, пожалуйста…
Канули в прошлое времена, когда отец Марины и её муж при
виде друг друга готовы были хвататься за шпаги. Только теперь до них в полной
мере доходил смысл слова «родственники».
– Что с вами, Лев Поликарпович? – негромко спросил
Иван.
Язык тела был для него важным источником информации, по
временам способной даже спасти жизнь. От него и теперь не укрылось: хоть
профессор был внешне весел и бодр, шутил, улыбался, а у самого вид был такой,
словно аккурат вчера ему поставили очень страшный диагноз и он ещё не решил,
как с этим быть, как вообще жить дальше.
– Ну… пока ничего особенного не случилось, но к тому
идёт, – так же тихо проговорил Звягинцев. – Куратора нам прислали по
научной линии… из Москвы.
Скудин понимающе кивнул.
– Чтобы перед Америкой не оплошать, – горько
усмехаясь, продолжал Лев Поликарпович. – Академика Опарышева… Слышали,
может быть?
«Как же, слышал. И даже видел разок. По телевизору…» Ту
передачу об успехах отечественной науки Иван смотрел вместе с Мариной. Ему ещё
бросилось в глаза, до чего этот Опарышев соответствовал фамилии. Круглый,
толстый, белый – и в мощнейших очках. Очки уродливо искажали глаза, но, против
ожидания, вместо впечатления трогательной беспомощности ощущалась аура хитрого
и опасного существа. «Я как-то папу спросила: „Почему ты до сих пор не
академик?“ – прокомментировала Марина. – А он мне ответил: „Докуда можно
было дойти умом, я дошёл. А выше – только жопы лизать. Вот как этот…“» – Марина
с отвращением кивнула на экран.
Теперь Скудин спрашивал себя, а не было ли в этом Опарышеве
чего-то от кота-переростка. Например, щелевидных зрачков. «Приедешь – надо
будет рассмотреть тебя хорошенько…»
– Пересветов сегодня выпил три рюмки коньяку, два раза
выругался матом и удрал на неделю на дачу… – с явной завистью рассказывал
между тем Лев Поликарпович.
– За свой счёт?
– Ну да, за свой. На больничный… Сказал – в
санаторно-профилактических целях. Он же в своей последней статье – в «Ворд
Сайнтифик», ни больше ни меньше, обозвал результаты, представленные Опарышевым,
бредом шизофренического больного. И от слов своих отступать не намерен. Сами
понимаете, отношения после этого… Ну а у вас как дела?
– Пока никак. – Скудин вздохнул. – Информацию
по американцам доводить будут завтра, с утра пораньше.
Вспомнив о том, что завтра придётся опять спешить пред
светлые очи начальства, Иван в тысячу первый раз тоскливо подумал, как это было
бы здорово – ходить обычным батальонным где-нибудь в родном Заполярье,
желательно там, куда московский Макар телят не гонял. Чтобы ни начальства
высокого, ни показухи казённой, ни всей этой обрыдлой мишуры. Еще слава Тебе,
Господи, у нас не столица. Там, говорят, вообще полковники шнурки гладят.
Генералам. Субординация и дисциплина голимые, подход и отход от начальства.
Тьфу…
– Да положите вы на него, Лев Поликарпович, –
вдруг сказал Скудин. – На Опарышева этого. Крестообразно и с прибором. Ну
его, не таких видали… Прорвёмся.
Ощутив, что профессору чуть-чуть полегчало, Иван чокнулся с
ним «Запеканкой» (символически – Звягинцев был за рулём) и перехватил
вернувшегося Глеба.
– Ты меня, конечно, извини, – начал он, когда
Гринберг уволок кружить Виринею в медленном вальсе. – Знаешь, Глебка,
какой-то ты не такой. Я же вижу. Давай колись. Не наводи на мысли. Или организм
чего требует? А может, душа?
– Да нет, командир, с организмом все в порядке. –
Глеб хмыкнул, воровато оглянулся на Гринберга и… намотал на руку коллекционный,
литого серебра поднос. – Видишь? И в душе такая же гармония, можешь не
сомневаться.
Скудин с интересом ждал продолжения.
– Только вот знаешь… после ранения я… будто
прозрел, – тихо и медленно выговорил Глеб. – Увидел мир… словно с
другого ракурса. Ну, будто кто глаза мне протёр. Мир, он ведь совсем не такой,
как нам с детства рисуют… заставляют думать, что это – так, а то – этак. В
общем, прикинь… как будто ты всю жизнь смотрел на одну грань кирпича и думал,
что он плоский. А потом вдруг понял, что граней-то шесть. Хотя на самом деле их
гораздо больше… А ещё, командир, я… как бы тебе сказать… только ты не пугайся…
я голоса слышу.
«Так…» – только и подумал Иван.
– Разные, – задумчиво продолжал Глеб. –
Мужские, женские, громкие, тихие. Маленькие, вроде наших с тобой. И другие –
огромные… Одни вблизи, другие издалека… Ты бы только знал, командир, что они
говорят… Только я пока ещё не всё понимаю. Вот для неё, – Глеб улыбнулся и
взглядом, полным натурального благоговения, указал на Виринею, торжественно
вносившую с кухни десерт, – для неё уже не существует пределов. Всё видит,
всё слышит. И, наверное, всё понимает. Скоро она сосчитает все грани кирпича. А
я… – Глеб подмигнул, лихо пожал плечами и вроде бы даже виновато
потупился, – только учусь.
