И вот, только-только прибыл домой…
«Ну, что там ещё?..»
– Собакин слушает.
Удивительное дело, ему звонил фээсбэшный полковник Скудин.
Да ещё и не просто желал узнать, как жизнь, но, по его словам, имел тему для
серьёзного разговора. И потому экстренно просился в гости к Собакину вместе с
седым профессором, хозяином шустрого терьера. Досада Андрона Кузьмича сменилась
воодушевлением. Принимать гостей он любил. Увы, времена сортирного изобилия
миновали, кажется, безвозвратно, но чем богаты… Собакин вернулся в комнату и
велел Клавдии Киевне чистить картошку и лук, а сам взялся обдирать сельдь. Гости
должны были подъехать как раз минут через двадцать.
– До чего же вы, ребята, вовремя. – Майор крепко
пожал Скудину руку, поздоровался со Звягинцевым и с порога, не дав слова
сказать, потащил за стол. – Давайте, а то остынет.
В самом деле, что за серьёзные разговоры на голодный
желудок?
Фирменный селёдочный салат удался на славу. Клавдия Киевна
владела гениально простым секретом его приготовления, а именно: размятую
картошку следовало сдабривать постным маслом, пока она не остыла. Тогда салат
становился не дежурной закуской, которую лениво ковыряют вилкой и оставляют
недоеденной, а полноценным обедом, не требующим никаких иных блюд, потому что
божественный вкус ничем не хочется перебивать.
Пока хилый газ силился подогреть чайник, Собакин
вопросительно глянул на Скудина:
– А в чём, собственно, дело, товарищ полковник?
– Проблема в кольце. – Иван Степанович для
наглядности показал на своё, обручальное, из принципа не перекочевавшее на
левую руку.
– Видите ли… – взял слово профессор. Как любой
настоящий учёный, он умел объяснить премудрость науки даже бесконечно далёкому
от неё человеку. Выслушав краткий пересказ лекции, прочитанной Виринеей в
машине, Собакин секунду молчал, а потом бросил косой взгляд на Клавдию Киевну и
жутко расстроился:
– Это что ж, выходит, у меня патологические сдвиги в
психике?
– Неужели похоже? – Скудин тоже посмотрел на
Клавдию Киевну и улыбнулся. – Вспомни, майор, что в рапорте писал. Статуя,
палец, кольцо… Это наверняка и был «перстень силы». Нам бы теперь выяснить,
куда он подевался?
– Так я нормальный, – обрадовался майор. –
Слышишь, Клавочка? А кольцо… Я когда назад выскочил, кадр, который хищение
совершил, уже холодный лежал.
Ну да, точно. Около «Мерседеса». И над ним этот, со щеками…
Хомяков.
«Сколько ушло хороших людей, а такие вот гниды по три срока
живут…»
Ганс Людвиг фон Трауберг в самом деле смахивал на старого
стервятника. Тонкая шея, обтянутый и оттого казавшийся маленьким череп,
иссохшее тело, упакованное в дорогой строгий костюм… бесцветные, глубоко
провалившиеся глаза, смотревшие из позапрошлого века. Дряхлый гриф, до того
пропитавшийся токами смерти, что эта самая смерть уже не обращала на него
внимания, считая за своего.
Вообще-то Лев Поликарпович ожидал, что инвалидное кресло
будет катить какой-нибудь Бальдур-Зигфрид-Вольфрам с льдистым взглядом и
подбородком как силикатный кирпич, но ошибся. Кресло выкатил служащий
аэропорта. Фон Трауберг приехал один.
– Я уладил все свои дела, – сказал он Льву
Поликарповичу. – Над Кёнигсбергом исчез красный истребитель, сопровождавший
наш «Боинг», и его место сразу занял другой. Лет пятьдесят назад я сказал бы,
что это достойное применение для низшей расы, предназначенной расчищать нам
путь. Теперь я скажу иначе: жаль, если тот лётчик не оставил детей. Из них мог
бы быть толк.
«Неужели и я стану так здороваться, когда мне будет под
сотню? – тихо ужаснулся Лев Поликарпович, и ему захотелось
перекреститься. – Надеюсь, не доживу…»
В зале прибытия они с Гансом Людвигом узнали друг друга
сразу. Престарелого эсэсовца вообще невозможно было с кем-либо спутать, ну а
Звягинцев просто очень походил на отца. Которого, судя по всему, фон Трауберг
очень хорошо помнил. Теперь Лев Поликарпович разрывался между брезгливостью,
чувством наследной вражды, застарелой советской гордостью, надеждой на сотрудничество
перед лицом общей опасности и возможностью расспросить об отце. Последние
несколько дней он посвятил упорному аутотренингу, приказывая себе видеть в
столетнем старце не фашиста, а просто зарубежного учёного, участника той давней
экспедиции на Кольский. Правда, этот учёный в дальнейшем скорее всего ставил
опыты на его, Льва Поликарповича, соотечественниках…
«Ну вот, опять всё по новой».
Гринберга от греха подальше в аэропорт решили не брать.
Бережёного Бог бережёт: ещё не хватало, чтобы сразу по прибытии на русскую
землю с фон Траубергом случился кондратий. Отвечай потом за него перед
международным сообществом… Буров и Скудин загрузили инвалидное кресло в
микроавтобус, Виринея села за руль. В лабораториях КГ проходил тестирование
детектор хрональных дыр, разработанный «катакомбной академией» Звягинцева, но
производство развернуть ещё не успели.
Микроавтобус нырнул под железнодорожный мост. Заметил ли фон
Трауберг мемориальную доску, гласившую, что в этой насыпи во время войны
находился командный пункт оборонявшихся войск?
– Если не возражаете, мы… – начал было Лев
Поликарпович.
– Мой сын стал моим величайшим разочарованием, –
перебил Ганс Людвиг. Он ни на кого не смотрел. В линялых неподвижных зрачках
отражался монумент на площади Победы. – Я дал ему мать самых древних,
самых чистых кровей, какие смогла предоставить наша священная раса. Я хотел
вырастить Фридриха идеальным человеком, образцом, которому подражали бы
потомки…
Давно уже с Львом Поликарповичем никто не обращался как с
пустым местом. Он успел внутренне ощетиниться и вскипеть, но тут же взял себя в
руки. В конце концов, фон Трауберг сюда прибыл не дипломатию разводить. И
потом, когда тебе переваливает за сотню, надобно думать, внешний мир начинает
утрачивать былое значение. Всё, что раньше казалось основополагающей
объективной реальностью, становится прозрачным и зыбким, а взгляд обращается в
глубины, недоступные тем, кому всего-то несчастные семьдесят.
Зато каждая отпущенная минута обретает свой порядковый, всё
убывающий номер, и хочется использовать её единственным и неповторимым
способом, не отвлекаясь на разные пустяки…
Короче, послушаем, что умного скажет.
– Увы, Фридрих не унаследовал величия своих
предков, – повозившись с зубным протезом, продолжал старец. – Его
мать вскоре умерла, и я не смог повторить попытку. Судьба посмеялась надо мной:
плоть от плоти моей оказалась совершенно чужой нашему духу. Фриц не только не
проявил интереса к делу всей моей жизни, он ещё и спутался с какой-то
славянкой. После этого я прекратил с ним общаться.
Звягинцев, не выдержав, покосился на Ивана и Глеба, молча
сидевших позади. У обоих спецназовцев на лицах было написано: «Так тебе и надо,
фашист».
