– Да никто она мне. Жена друга. А друг в гробу. –
Юркан вытащил свою «Болгарию», угостил Собакина, закурил сам. – Помогаю,
чем могу. Здесь ведь у вас и сдохнуть недолго.
«Особенно поодиночке…»
– Ну ты это… Того самого… Смотри, не очень… –
сразу посуровел Собакин. – Я ведь при исполнении…
Махнул рукой, высморкался и пошёл прочь. В сортир, к
туалетчику Петухову. Правда, и там нынче не стало былого декадентского
великолепия, даже совсем наоборот, сделалось очень невесело. Ни пожрать, ни
выпить! Евтюхов теперь не очень-то шастает за институтский забор. Говорит – не
дурной. Сам ни за что не пойду и другим не советую. С этой тварью, мол, лучше
не связываться. Минули золотые денёчки.
– При исполнении так при исполнении. – Юркан
посмотрел Андрону Кузьмичу в спину и мысленно перекрестился. Тот хоть вроде и
разговаривал дружелюбно, но властью от него веяло нешуточно, а значит,
держаться следовало подальше. У таких, как Собакин, рассуждение одно: «был бы
человек, а статья найдётся». Дождавшись, пока майор скроется, Юркан направился
к облезлой, помнящей лучшие времена «хрущобе». Вошел в мрачный неуютный
подъезд, начал подниматься по грязным ступеням. Вот она, мерзость запустения.
Как-то всё же лучше, когда заплёвано, зассано. Какие ни есть, а признаки жизни…
Во всем подъезде – две души жильцов. Натаха да чудик один, обитающий этажом
выше. Алконавт, но тихий покамест. Прозвище у него ещё такое чудное. Ахти…
Ихти… Тьфу. Совсем памяти не стало.
А вот и знакомая дверь. Некрашеная, с цифрой пятьдесят
восемь. Как всегда – незапертая.
– Юрочка пришёл, хороший, – послышался голос
Натахи, когда Юркан ещё только шагнул в прихожую. – Я здесь, Юрочка,
здесь. На кухне я.
В квартире было холодно, пахло неуютом и дымом.
Неудивительно: Натаха сидела у ведра с лениво догоравшими головешками. Взгляд
снулый, отрешённый, неживой… голова седая. Что в этот раз пустила на дрова –
шкаф, шифоньер, пенал? Или уже до паркета добралась? «Во что девку превратили,
суки…»
– Что, никак бензин закончился? – Юркан со вздохом
посмотрел на новоявленную «буржуйку», щёлкнул по канистре, зашуршал
пакетом. – Вот… керосинку заправишь. Только соли всыпать не забудь, а то
полыхнёт. – Он вытащил полукопчёную колбасину, пару банок тушёнки, сыр,
буханку хлеба. – Ты сегодня хоть ела чего, мать? – В голосе Юркана
звучали боль, сострадание и стыдливая неловкость. – Ты уж прости, больше
ничего не привёз. Никак…
– Ой, Юрочка, спасибо, – по-детски обрадовалась
Натаха. Прижала к груди кирпичик хлеба, погладила его, точно котёнка. –
Шершавый какой. Как кора у березки…
Чувствовалось, что вопрос питания её не волновал совершенно.
– Ты давай поешь, поешь… – Юркан вытащил нож,
отрезал хлеба, сыра, соорудил бутерброд и сунул Натахе. – Вот.
В горле у него разбухал, рос липкий противный ком. Может, и
хорошо, что Серёга не дожил… не увидел…
– Юрочка, у тебя с машинкой что-то, да? – Натаха
повертела бутерброд, погладила, понюхала, но есть не стала, забыла. – Что,
плохо ездит, да? А ты возьми Сереженькину, зелёненькую. На ящерку похожую.
Глазастенькую.
Это про Серегин-то стовосьмидесятый «Мерс»?
Перламутрово-изумрудного колера?
– Ну что ты, Натаха, он денег стоит. – Юркан опять
вздохнул, вспомнил, как ходили втроём – он, Натаха да Сергей, –
заколачивать вот эти самые деньги. – Лучше давай его продадим. Съедешь
отсюда куда-нибудь… А то ведь тоска, пустыня, даже поговорить не с кем.
– Как это поговорить не с кем? – обиделась Натаха,
вспомнила про бутерброд, положила его на канистру. – Мы с НИМ частенько
беседуем. Конечно, всё больше ОН говорит, заумно так, бывает даже, я не всё
понимаю. А меня ОН не слышит, я для НЕГО так, комарик, бабочка,
мотылёк-однодневка… В общем, ты бы взял машинку эту зелёную, а, Юрочка? Пока
ещё машинки ездят. А то скоро все пути-дорожки будут в ямках.
Глубоких-преглубоких… Не пройти, не проехать. Только улететь. Далеко-далеко…
Юркан понял, что больше здесь делать было нечего. Он
попрощался с Натахой, сказал, что заглянет на той неделе, да и потопал себе
назад. В смысле, к оставленной на Московском машине. Честно говоря – почти
побежал. Слишком уж мало весёлого было в здешних краях, и в особенности под
вечер. Из-за бетонных плит, что огораживали институт, раздавалось какое-то
бульканье, скрежет, металлическое скрипение… Словно в фантастическом фильме про
подлодку, забравшуюся слишком глубоко…
Откровенной рысью выдвинулся Юркан к проспекту, расковал
никем не украденную «копейку», откатил на руках из зоны бедствия, завёл. Хотел
было покалымить ещё, но одумался. Плевать, всех денег не заработаешь. Поехал
домой. Сварил пельменей, с полчасика посмотрел какую-то телевизионную муру,
пришёл в окончательную тоску и лег спать. Снились ему светофоры, светофоры,
светофоры…
– Извини, брат, дела задержали. – Витька Бородин
выглянул из окна джипа и доброжелательно кивнул Юркану. – Седай. Поехали
на моём.
«Небось быстрей будет, – мысленно кивнул Юркан. –
Да и не рассыплется по дороге…»
Скоро за окнами потянулись теплицы фирмы «Лето», которые,
как гласили упорные слухи, собирались вот-вот пустить под бульдозер ради
строительства очередного посёлочка элитных коттеджей. Покуда Юркан философски
размышлял о расплодившейся элите и откуда она деньги берёт, шустрый джип
домчался до пересечения с Волхонским шоссе. Скрипнув колёсами, ушёл направо и
скоро встал – приехали. Южное.
Юркану доводилось промышлять не только по чердакам с Натахой
и Серым. Бывало, смотрел он на мир и с той стороны прилавка, и с той стороны
раздачи в буфете. Но, бывая на Южном кладбище (а кто из питерцев здесь не
бывал?), вот уж никогда не думал Юркан, что однажды и здешнюю жизнь увидит с
изнанки…
Не зря, ох не зря говорят умные люди: «Хочешь насмешить
Господа Бога – расскажи Ему о своих планах!»
Юркан невольно вспомнил это мудрое изречение и поймал себя
на том, что как-то по-новому смотрит на здания административного комплекса, на
голубые ёлки, на новенькую часовню и на довольно бесталанный, зато издалека
видимый монумент, олицетворяющий скорбь. Статуя эта всегда казалась Юркану
духовной сестрой пресловутых «девушек с вёслами» и несчётных гипсовых Ильичей.
Ну, спрашивается, чего ради посреди кладбища ставить абсолютно инкубаторскую
фигуру печально замершей женщины? Чтобы народ проникался и не вздумал здесь
танцевать? Наверное, примерно из таких же соображений на картонных папках с
ботиночными тесёмками раньше непременно печатали аршинными буквами: ПАПКА ДЛЯ
БУМАГ. Опасались, наверное, что без пояснительной надписи кто-нибудь возьмёт да
решит, будто это авоська для колбасы…
Между тем Витька без особых предисловий подвёл Юркана к
рифлёному морскому контейнеру, приспособленному под гараж. Здесь уже толпился
разномастный, но чем-то неуловимо похожий по своим повадкам народ. Командовал
парадом приземистый красномордый крепыш со взглядом, как отточенный штопор.
Юркан обратил внимание, что при появлении Бородина все замолчали.
