И остался сидеть в прежней позе – не честь же отдавать,
прикладывая руку к пустой голове?
Сидевшие проворно подвинулись, освобождая пожилому место на
толстом поваленном стволе, отшлифованном ветром и временем. Тот величаво
уселся, не глядя, взял из чьих-то пальцев почтительно протянутую сигарету и
принялся разглядывать Мазура – опять-таки без враждебности и
недоброжелательства, скорее уж с видом рачительного хозяина, прикидывающего,
какое применение можно будет найти неожиданной находке и выйдет ли от нее
польза. «Ну, ничего, – подумал Мазур. – Главное, не сожрут. И не
видать поблизости ни пиратов, ни шпионов. Выкарабкаемся...»
– Как тебя зовут, белый? – спросил пожилой
по-английски.
Собственно говоря, звучало это совершенно иначе. «Какое имя
тебе принадлежать, белый-парень-человек?» Примерно так. Это и был знаменитый
пиджин-инглиш, примитивный вариант английского, очень распространенный в
здешних местах, где процветали десятки, если не сотни разнообразнейших языков и
наречий, и на пиджине, Мазур помнил, даже издавалось несколько газет в разных
странах.
Подумав, он ответил, стараясь изъясняться попроще:
– Меня смыло с корабля. Меня зовут... Джим Хокинс.
Вряд ли хоть кто-то из присутствовавших здесь туземцев читал
бессмертный роман Стивенсона или вообще умел читать. Китаец разве что, хотя кто
его знает... Китаец – это легонькая заноза. Тот самый мазок, что портит
картину. Их здесь тысячи, на тысячах островов, таких вот китайцев, хуацяо, как
их еще называют, торговец, ростовщик, коммивояжер и бог знает кто еще в одном
лице – и любой из них, памятуя инструктаж, может работать на пекинскую
разведку, а если не на пекинскую, то на тайваньскую непременно... Ладно, авось обойдется,
в чем можно заподозрить морячка, случайно смытого волной с проходящего судна?
– Ты плыл на корабле, Джимхокинс? – невозмутимо
осведомился пожилой.
– Ну да, – сказал Мазур. – Когда начался
шторм, меня смыло за борт. Еле выплыл.
– Ты хорошо плыл, – одобрительно кивнул
пожилой. – Даже сам на берег почти выполз. Я смотрю, ты сильный парень...
Мазур чуточку обеспокоился – нет, вроде бы ни один из
инструкторов не упоминал о привычке местных обращать в рабство таких вот
случайных путников.
– Меня зовут Абдаллах, – сообщил пожилой.
– Ты здесь вождь? – поинтересовался Мазур.
– Вожди бывают только у дикарей, –
с достоинством ответил старина Абдаллах. Если он и был обижен, то не
показал этого. – У нас культурная страна. Цивилизованная. Я – староста
острова. Всего острова, – значительно добавил он, подняв палец. –
Какая твоя вера?
Помедлив, Мазур признался:
– Да знаешь ли, никакой.
– Это плохо – совсем без веры, – сказал Абдаллах с
непроницаемым видом. – Мы – мусульмане. Ты уважаешь мусульманскую веру?
– Уважаю, – сказал Мазур, решив, что с него не
убудет. – Пророк Мохаммед, да святится имя его, был почтенным человеком.
На пиджине это, конечно, звучало не столь красиво и гладко.
Скорее уж так: «Этот парень-человек, имя которому быть Мохаммед, имя ему принадлежать-быть
святое, был очень крепко уважаемый...»
Однако господину старосте вполне этого хватило. Он расплылся
в дружелюбной улыбке, спросил:
– Может быть, ты знаешь, и как молиться?
– Нет, к сожалению, – быстро ответил Мазур.
«Уж с т о л ь к о-т о я о вас, мусульманах, знаю, –
подумал он трезво. – Брякнешь «Ля илля иль Алла, Мохаммед расуль Алла» – и
ты уже мусульманин, поскольку при свидетелях прозвучало. А где мусульманство,
там и обрезание... Не дождетесь!»
– Хорошо, Джимхокинс, – кивнул староста. – Ты
вроде бы неплохой человек. Значит, моряк?
– Ага, – сказал Мазур.
– Пойдем ко мне в дом, – неожиданно предложил
староста, вставая. – Поговорим, как приличные люди.
– А это ничего, что я... – сказал Мазур, обеими
руками указав на свою откровенную наготу.
Староста что-то громко приказал – и ближайший туземец,
шустро сдернув с плеч саронг, протянул его Мазуру. Встав и немного подумав,
Мазур обернул синюю ткань вокруг бедер на манер юбки – и по здешним меркам был
отныне одет вполне прилично. Абдаллах с непререкаемым видом произнес несколько
фраз и двинулся вперед. Все остальные остались на месте, хотя по лицам было
видно, как им хочется и дальше общаться с заезжим странником.
Они бок о бок шагали по деревне. Любопытно таращились голые
детишки, побрехивали тощие собаки.
По шаткой бамбуковой лестнице поднялись в хижину на сваях –
столь же хлипкую на взгляд привыкшего к рубленым избам русского человека, но
отличавшуюся от остальных известной добротностью. Пожалуй, именно так и должно
выглядеть жилище здешнего первого секретаря – крыша без единой прорехи, крепко
сколоченный бамбуковый пол, вместо циновок – яркие хлопчатобумажные коврики,
начищенная керосиновая лампа в углу, старенький японский транзистор,
алюминиевая посуда на низком ящике в углу.
«Ох ты! – восхищенно подумал Мазур, откровенно
разглядывая возившуюся у ностальгического примуса девушку. – Есть женщины
в здешних селеньях...»
Она была чертовски симпатичная и ничуть не напоминала
женщину первобытного племени – в синем саронге и белой блузке с квадратным вырезом,
позволявшим не так уж мало разглядеть, с пышными, ухоженными черными волосами,
спускавшимися ниже пояса. Зубки, улыбка, ресницы...
Спохватившись – вдруг он ненароком оскорбил какие-то местные
обычаи? – Мазур поспешил отвернуться. Однако девушка, вовсе не походившая
на гаремную затворницу, сама разглядывала его без малейшего стеснения.
– Дочка, – сказал староста, устраиваясь на груде
подушек. – Жена у меня давно умерла, ребенок почти и не воспитывался...
«Да уж, – подумал Мазур, неловко ворочаясь в куче
подушек. – Взгляд у этого взрослого ребеночка довольно откровенный,
никакой тебе патриархальной робости перед белым...»
– Лейла, это белый Джимхокинс, – сказал
староста. – Его смыло с корабля, и он будет у нас гостить. Что ты про него
думаешь?
– Он сильный. И симпатичный, – без всякого
смущения сообщила черноокая Лейла, из-за спины папеньки послав Мазуру взгляд,
который смело можно было назвать кокетливым хоть на пиджине, хоть на
оксфордском английском.
– Лейла, а ведь Джимхокинс смотрит на тебя, как на
сгущенку, – как ни в чем не бывало сообщил Абдаллах, почесывая брюхо под
саронгом и прямо-таки источая шутливое добродушие.
– Вы меня смущаете, отец, – проворно отозвалась
Лейла, наградив Мазура еще более откровенным взглядом. – Быть такого не
может. Он белый человек, а я – глупая дикарка...
– Ты у меня красивая, – сказал Абдаллах, жмурясь с
законной отцовской гордостью. – Правда, Джимхокинс?
