– Я бы, конечно, удрал, – продолжал рассуждать старик. – А вот издолб мой бегать не умеет… Корнями он в этот лес врос.
– Но ведь они… глупые! Значит, одолеть – пара пустяков!
– Это почему же глупые?
– Ну а как назвать человека, который под покровом тьмы схорониться вздумал, а сам в белую рубаху обрядился?
– Ха! Да это не просто так! Они ж меня колдуном мнят, а место сие – чёрным. Очищать шли, вот и вырядились. Вроде как они – светлым служат. Вроде бы платье белое от злых духов лесных хранит. Видел, и знаки у них вышиты особенные? Не деревенские они. Тот, кто посылал их, и богам нашим, и словенам завидует – извести хочет всеми силами. И волшебными, ведаю.
– Всё равно глупые. Любой умысел, если делу вредит, – глупость.
– Ну… тебе, конечно, видней.
Разговор с волхвом распалил не на шутку. Розмич даже не заметил, как допил вино и принялся отщипывать от принесённой стариком булки. Желудок, хоть и помнил недавний обряд, не противился.
Словен всё пытался подобрать слова и доводы, найти хоть одно разумное объяснение.
– Значит, гнева богов вепсы не боятся? – спросил он.
Волхв рассмеялся. Только веселье было ненастоящим, горьким:
– Да им наши боги, что тебе ромейский Христос! – И, заметив ошарашенный взгляд воина, добавил: – Ты погоди, ещё немного, и врать начнут, будто мы своих богов выдумали. Или, что вернее, украли.
– Как украли? У кого?
– У них же, у веси – вепсов. Ну, или ещё у какой чуди. Одна зараза.
– Но ведь имена… – начал было Розмич.
– Переиначили, – волхв пожал плечами и отстранился, уставившись на небо.
В небесной синеве как раз проплывал утиный клин. Толстые, откормленные птицы летели низко. Даже не приглядываясь, видно – отожрались за лето так, что еле крыльями шевелят.
– А князь? – не унимался дружинник.
– Что князь?
– Князь! Он ведь Рюриков сын! Пожаловаться, объяснить! Челом бить…
– Объяснишь ему, как же… Жёнку его видел? Вепсянская душа. Она ему в уши так заливает, как ни одна словенка не сможет. У словенки просто совести не хватит так мужиком крутить.
– Но Полат…
– Полат… Слабенький он, Полат твой. И верит кому ни попадя. До него хоть как-то жили. Мирно жили, надо сказать, это ж самое пограничье Славии – если обиды и были, терпели. А Сивар-варяг явился – мы уж духом воспряли, порядок наведёт, да погиб сей князь, недолго правил… Вот тогда-то белозёрская весь вконец обнаглела. При Полате окажешься – приглядись: сколько бояр вепсянских, сколько словенских. То-то же!
– Мда… Невесело живёте, – заключил Розмич. От расстройства пнул безмятежно сопящего Ловчана в бок.
Соратник подскочил, словно ужаленный, завертел головой.
– А? Чего? Уснул?
– Ага. И проспал.
– Чего проспал? Кого проспал?
– Тут вепсянки приходили, – обронил Розмич небрежно. И когда глаза Ловчана стали поболе блюдец, добавил: – Все, как одна, голые. Глянули на твою сонную морду, плюнули и ушли.
– Да ну тебя! – взвился Ловчан.
– Возвращаться пора! – сказал Розмич в тон. – Не то, чего доброго, без нас в Новгород уйдут.
Волхв вдруг насупился, запыхтел потревоженным ежом. Взгляд его поплыл, придавая лицу пугающие черты. Да и голос прозвучал недобро:
– Не надо. Обождите в Белозеро возвращаться.
– Это почему? – нахмурился Ловчан. – Снова гостей из веси учуял?
Служитель капища замотал головой, будто конь, нюхнувший заморского перца. Повторил куда суровей прежнего:
– Не ходите. Я вам приют дам. И кормить стану.
Подобного поворота дружинники не ждали. Ловчан немедля поднялся на ноги, низко поклонился старику:
– За хлеб и всё прочее благодарствуем, но раз новых гостей не предвидится, восвояси пойдём.
Розмич Ловчана поддержал, хотя самому покидать мрачное святилище не хотелось. Несмотря на все события и трупную вонь, что по-прежнему щекотала нос.
– Нам и впрямь пора. В Белозере вверенные мне дружинники остались. Да и с князем Полатом объясниться надобно. Он ведь сватом моим был, а я сорвался, ушёл куда глаза глядели. Стало быть, подвёл князя.
Он тоже поклонился старику и уговоры, которыми не пойми с чего разразился волхв, слушать не стал.
«Погуляли по окрестностям, и будет», – мысленно заключил он.
И всё-таки, когда протискивались через дыру, прорубленную в колючей изгороди, обернулся. Волхв застыл столбом, а поймав прощальный взгляд Розмича, встрепенулся, спешно начертил в воздухе обережный знак. На сердце дружинника стало много легче – ежели старик благословил, значит, зла не держит.
А вот Ловчан спокойствия друга не разделял… Едва удалились от капища на приличное расстояние, пристал:
– Нет, ну ты видал? Вот стручок сушеный!
– Чего шумишь? – нахмурился Розмич.
– Дед этот! С чего он нас остаться уговаривал, а?
Ответа не нашлось. Вернее, глядя на возмущение друга, решил оставить суждение при себе.
– Да он же и в самом деле колдун! – продолжал кипятиться Ловчан. – Поди, травануть нас хотел!
Розмич старался быть серьёзным, но улыбки таки не сдержал.
– Зачем? Куда нас, потравленных, девать? Колодец-то того – полней не бывает.
– У… – протянул собеседник, сделал страшные глаза. Не издевался, ему действительно не до смеха было. – Потрава потраве рознь! Говаривают, есть такие зелья, которые живого человека воли лишают. Коли таковым опоить, что хочешь приказывать можно.
– И чё?
– Да ничё! Опоил бы, в личины обрядил и капище сторожить заставил! Неужто не ясно?
– Ох, тебе бы не в дружинники, в бахари
[14]
податься! – не выдержал Розмич.
Ловчан сплюнул под ноги и вконец разобиделся. Но долго молчать всё равно не смог.
– Как по-твоему, сказанное о мертвецах – правда?
– Кто ж его знает?
– А то, что требы всё чаще курями и козлами приносим?
– А вот это, думаю, правильней, – отозвался Розмич. – Сам знаешь: человека порубить – раз плюнуть, а вот обратно – поди собери! Да и вряд ли боги мясцо людское жалуют, козлятина повкуснее будет. Вот и одноглазый отец битв, коему мурманы кровь на поле брани проливают, – так он не ест вовсе, только вино пьёт…
Обратный путь показался Ловчану много короче. Солнце всего на ладонь сдвинулось, а лес уже кончился. За широким лугом виднелись дворы белозёрского посада, чуть дальше чернел не слишком внушительный частокол. Над гладью Белого озера носились неугомонные чайки, распугивая мерзкими криками не только рыбу, но, казалось, и самих рыбаков.
