И просто поднять войско на поход — дело не легкое. Даже дружина — и та не вся на дворе у князя, кто в разъезде, кто по селам-городам разослан, кто еще где княжью службу правит. Боярина со двором поднять труднее, чем какой-нибудь язык
[46]
чужой к дани привести. А уж про смердов и говорить нечего — весной пашут, летом сдернешь — урожай убрать некому будет. А уж сейчас, когда враг под Киевом залег... Как Калин подошел к Змиевым Валам, немало богатых да знатных норовило из города бежать, да князь сразу ворота затворил. Сбыслав по молодости такого Владимира не помнил: скинув золотые византийские ризы и княжий венец, Красное Солнышко возложил на плечи старую броню, взятую отцом в Царьграде, седые кудри прикрыл боевой шлем с золоченым варяжским наглазьем. Ворота на Подол и Печерск были затворены, в башнях засели отроки с луками, улицу перегородили дружинники. Третий выход из Киева вроде бы оставался открытым, но на площади, тускло отсвечивая броней, встали конно верные князю бояре и немногие мужи старшей дружины, а впереди, на старом сивом жеребце, грузной глыбой возвышался сам Владимир. Даже молодые киевляне оробели при виде страшных в своем спокойствии всадников, старые же враз вспомнили то удалое время, когда Красно Солнышко собирал Русь, не щадя и родных братьев. Кто крестясь, кто отмахиваясь от Чернобога, тянули сыновей обратно во дворы, поворачивали подводы и разбегались по домам, помнили: если князь почтет нужным — сам, до печенегов зальет Киев кровью. Город сел в осаду, а князь пошел звать из поруба Муромца, которого сам же когда-то заточил туда за пьяный разгул. Узнав о том, что Владимир просит первого воина встать на защиту Киева, люди, хоть никто не звал, потянулись ко княжьему дворцу. Сбыслав, знавший, как богатырь уже раз отказался воевать за князя, не слишком-то верил, что упрямый Илья Иванович передумает, и когда тот, щурясь, вышел на белый свет, молодой воевода вдруг почуял — горло сдавила вернувшаяся неведомо откуда давно позабытая надежда.
Но Муромец ускакал на Рубеж, ворочать богатырскую заставу, а на плечи Сбыслава рухнул тяжкий груз устроения киевских полков. Проводив Илью, киевляне кричали Владимиру, чтобы дал коней и оружие — биться бы им со степняками. С посадом да дальними пригородами в Киеве жило почти восемь раз по десять тысяч народу. Первыми отбирали мужей, не переваливших за четвертый десяток, и отроков, не моложе восемнадцати весен, потом пришла очередь пятидесятилетних и тех, кому только стукнуло четырнадцать. Всего набралось почти двенадцать тысяч — вроде бы и сила, но князь, выслушав сказку молодого воеводы, лишь мрачно покачал головой и сказал, что это — не вои. Можно посадить смерда на коня, дать ему в руки копье — да только он от того витязем не станет. Пешими же людей выводить в поле — пользы не будет. Пешцы сильны строем, где каждый опирается на плечо соседа, и щиты наползают краями друг на друга, словно чешуя змея. Такое войско может стоять неколебимо и, если надо, идти вперед, медленно, но неотвратимо, словно река в разлив, накатываясь на врага, щетиной копий не подпуская к себе никого. Но на Руси пешей ратью умели биться лишь варяги да перенявшие у них эту сноровку новгородцы. Варяги ушли в Царьград четыре года назад, а новгородцы, даже если и поторопятся, все равно в Киев не поспеют.
А раз так, то придется выводить горожан конными полками. Всей дружины при князе было шесть сотен, если считать и конюхов, в мирное время немалая сила, но сейчас — капля в Днепре. Однако то были люди воинские, и, расписывая горожан, Сбыслав со старшими дружинниками сразу назначали по десятку, по два под руку мечникам и детским, те хохотали, говоря, мол, князь каждого двором пожаловал. Мечников собирали в полки посадники и сотские.
Бояре, что владели на Руси вотчинами, сами жили в Киеве дворами, их, с родней и слугами, набралось до тысячи — в бронях, на добрых конях. Эти умели ударить византийским обычаем — тесным строем, длинными копьями, потому бояр князь назначил в свой Большой полк, им решать исход битвы.
А с Рубежа, понимая, что удержать крепости и замки Поросья против такой силы невозможно, откатывались к Киеву пограничные дружины. Загодя отправившие семьи на Русь, они до последнего следили за войском Калина и теперь уходили, поджигая за собой травы. Из степи сквозь огонь и печенежскую облаву прорывались уцелевшие дальние заставы, последним вышел сам-четверт Михаил Путятич, Владимиров племянник, что искал не чести у князя, а славы в чистом поле. Хоть уже не та стала теперь граница, все же собралось под Киевом почти четыре тысячи воев. И пусть лошадки у них были неказистые, а одежа — драная, мало кто на Руси мог потягаться с этими витязями, из года в год отбивавшими натиск степняков на Рубежи Киева. Пограничники Расположились на горе Сереховице, в стороне от общего стана, споро окопали вершину, пока начальные люди ездили доложиться Владимиру. Князь сошел с крыльца навстречу семерым порубежным воеводам, обнял каждого, пригласил в палаты и три часа держал с ними совет.
Сбыслав в отрочестве сам три года стоял в крепостице Девица, но он-то попал туда волей отца. Старый Якун, хоть и ославянился в Киеве, держался древнего варяжского обычая, и сыновья у него дома не засиживались, снарядив как должно, отправлял их северный коршун искать добычи, славы и ума. Старший брат Сбыслава тому восемь лет подался в Новгород, оттуда через море к варяжской родне. Последняя весть о нем пришла два года назад — новгородские гости видели Ингвара, тот стал дружинником датского короля. Где он сейчас режет волну и жив ли — того семья не ведала, но Сбыслав знал — брат добудет и чести себе, и славы роду.
Сам он остался на Руси, князю нужны были воины, и смелый человек мог добиться многого. Пятнадцати лет Сбыслав стал воем в пограничной дружине и три года провел, гоняясь за печенегами, вырастая от простого отрока до сотника. А когда в мутной ночной схватке печенежская сабля достала воеводу, юный рус собрал под прапор уцелевших и пробился к крепости. После этого Владимир забрал его в Киев, назначив в старшую дружину — большая честь для юноши, которому только стукнуло девятнадцать весен. Старый Якун на радостях задал пир на всю улицу, а для молодого воина пришло время показать себя перед князем. Старые дружинники, хоть и были витязями могучими и опытными, давно стали тяжелы на подъем, Сбыслав же брался за любую службу. Он смирял неверные языки, рубил идолов в глухих углах Залесья, давил мятежи, ходил в походы, приводя разные племена на русской окраине к покорности князю, а раз даже плавал в Царьград с посольством. То были тяжелые и опасные дела, не раз на кону стояла Сбыславова голова, но высока была и честь, и с каждым разом все ближе к Владимиру садился на пирах молодой витязь.
Не то с пограничниками — дружины крепостей Поросья стояли не за честь и не за славу. С женами и детьми они жили на границе со Степью, день и ночь уходя дозорами в бескрайнее травяное море. С весны начиналась горячая пора — вои рыскали волками, перехватывали малые шайки, отгоняли и били степняков. А если на Русь двигалась целая орда — зажигали огни на башнях, давая знак соседям и богатырской заставе, и тогда степь дрожала от поступи конницы, и орлы клекотом сзывали друг друга на добычу. Вдовели и сиротели на границе быстро, немногие вои доживали до седых волос.
