Онлайн книга «Илья Муромец»
Воевода Улеб был и впрямь молод и удал, через все лицо нес глубокий след степной сабли, но вот добрым его называли разве только в шутку. Потеряв в боях отца, братьев, а потом и жену, сбитую с заборола крепости печенежской стрелой, витязь ожесточился до крайности. Пуще всего боялись степные налетчики попасть живым к людям Улеба. Если воевода хватал по дороге на Русь — то просто бил, а пленных продавал в Киеве. А вот когда настигал на обратном пути — пощады не было, рубили всех, и тут уж надейся только на резвость коня. А уж когда ловил с полоном — тут и вовсе зверел воевода, рассаживал пленных на колья или разрывал конями. Невысокий, широкоплечий, с длинными руками, Улеб сутулясь сидел на маленькой степной лошадке, ничем не отличаясь от своих порубежников. И короткая, едва прикрывающая причинное место кольчуга, и простой, клепаный шелом без бармицы [48] — все было такое же, как у простых воев, слева у седла висел круглый щит, справа — большой тул с тремя сулицами. Улеб был муж красивый, даже шрам лица не портил, но смотрел как-то нехорошо, недобро. — Ты Илье жаловался, что в прошлый год тебе рожь порченую привезли? — ласково спросил князь. — Я, княже, — коротко ответил воевода. — Илья говорил, у тебя даже потравился кто-то? — так же участливо продолжил Владимир. — Вся крепость маялась, — голос Улеба ничего не выряжал. — Трое воев померли, да две женки, да детишек пятеро. — Охти, горе, — Красно Солнышко говорил так искренне, что Сбыслава передернуло. Владимир помолчал, затем медленно протянул руку, и новая тяжесть зазвучала в его речах: — Так вон твой обидчик, Улеб! Толпа качнулась назад, и все тот же тупой и злой голос крикнул: — А я что? Почем знаете, что моя рожь? Не докажете! — На этом бы дураку и стоять, да спесь и тут подвела, и гость [49] продолжил: — А если и моя — что, заплачу, как за огнищанина [50] , по пяти гривен! — За воя, как за огнищанина? — зло спросил Якунич, но тут же умолк, когда на плечо легла тяжелая рука. — Не вмешивайся, — тихо приказал великий князь, улыбаясь по-волчьи. — Платить мы сами будем, — Улеб говорил негромко, но на торгу вдруг установилась тишина, и воеводу услышали все. — Один из воев моему меньшому братику сам крестовый брат был. Не чужой человек, а раз мой Олеша в степи от печенежской стрелы лег... Он повернулся к Владимиру и взглянул на князя тяжело, словно говоря: «Не спрашиваю, княже, почему, раз знаешь о порче, он у тебя не сам по себе гулял, но теперь-то?» — Государь, великий князь Стольнокиевский, дозволь месть творить за побратима? Он твоему дружиннику Сфену третий сын был, так и тебе не чужой. — По Правде будешь месть творить, Улеб? — спросил князь, а глаза ответили: «Почему гулял — то мое дело княжеское, но теперь я ему не защита». — По Правде, по закону, при свидетелях [51] , — кивнул воевода, затем открыл переметную суму и достал веревку с тремя деревянными бляхами. — С того дня все время при себе держал — печать торгового гостя Гордяты, с тех мешков. По Правде и при свидетелях — он своей рожью спорынной сгубил трех воев: Ингелда, сына Сфена, Волчка, сына Луша, Ефима, сына Агила, да двух женок, да детишек пять. — Он в твоей воле, отдаю головой, — громко сказал князь, и толпа ахнула. — Буде захочешь, чтобы тебе потом не мстили, — заплатишь родне пятьдесят гривен, а нет — они тоже в своей воле. — Может, заплатим, — усмехнулся криво Улеб, — а может, и нет — пусть мстят. Дверята, Гордей! Двое воинов, снаряженных точно как воевода, выехали из рядов. — Берем его, — коротко приказал Улеб. Никто и глазом моргнуть не успел, как три всадника рысью вломились в толпу, расталкивая людей конями и лупя налево и направо тяжелыми плетями. Послышались вопли, ругань, а порубежники уже развернулись и вылетели обратно, Дверяга и Гордей волокли за руки толстого бородатого гостя в дорогом кафтане, отороченном, несмотря на жару, собольим мехом. Подъехав к своим, они спрыгнули с коней, сдернули с седел арканы и принялись то ли связывать, то ли еще что делать с вопящим и вырывающимся купцом. Тем временем Улеб медленно осмотрелся и, толкнув коня ногами, подъехал к Велесову столпу. В давние времена на торгу стоял идол Велеса, вырубленный из целого дуба. Когда Киев крестился, старых богов покидали в Днепр, но Велес намертво врос корнями в киевскую землю, потому князь просто велел стесать деревянный лик, а столп остался. Так уж повелось, что для крепости сделки гости — и русские, и заморские — били по рукам возле столпа, у него же выкликали должников и нечестных купцов. Улеб объехал вокруг столпа, уперся в него рукой, затем кивнул и обернулся к своим людям: — Этот подойдет. Разгоняться вон оттуда будете, — он указал в сторону горы, что поднималась за Пирогощей. — Под горку споро пойдете. Порубежники расступились, давая дорогу, Дверяга и Гордей уже закончили с купцом и бежали к коням. Теперь Сбыслав видел, что хлебный гость Гордята привязан за ноги крепкими волосяными арканами, и концы тех арканов тянутся к седлам пограничных коней. Якунич вспомнил, что говорили люди о воеводе Улебе, и почувствовал, что волосы под шлемом встают дыбом. Купец, видно, тоже почуял, что его ждет, и завизжал тонко, пытаясь развязать толстыми пальцами крепко затянутые узлы. Толпа безмолвствовала, что гости, что простые кияне, пришедшие на торг за известиями о хлебной цене, в оцепенении смотрели, как порубежники готовили страшную степную казнь. — Не добро творишь, княже! — завопил Гордята. — Да разве это я творю? — удивился Владимир. — Это Улеб тебе мстит, мое дело сторона. Оно, конечно, злым обычаем, ну так за то ему перед Богом ответ держать, не мне. — Нет такого закона — купца головой выдавать! [52] — выл богатый гость. Гордей и Дверяга развернули коней. — Это просто к слову пришлось, — объяснил Красно Солнышко. — А мстить — это по Правде, сам же признал, что рожь твоя, а раз твоя — ты убийца. — То не по умыслу было, нечестно! — кричал купец, пытаясь встать. Порубежники тронули конские бока коленями, и Гордята рухнул в пыль. — Ну, если не по умыслу, то я за тебя виру в два раза больше положу, — крикнул вслед всадникам Владимир. — Сто гривен Улеб заплатит! |