Но как ни крути, плотник, гончар, портной — не воины, хоть посади на коней, хоть дай им мечи и копья, всех их битв — конец на конец на кулачках да с кольями. Степные волки, с детских лет приучавшиеся воинскому и разбойному ремеслу, рубили киевлян, словно скот на бойне, за одного своего забирая троих. И вот уже слабеет киевский натиск, и те, кто не силен духом, заворачивают коней, не в силах вынести ужас этой бойни, бегут, бросая оружие, позабыв про стыд. Но тем, кто бьется, некогда смотреть на это, храбрые рубятся с печенегами грудь в грудь, за себя, за свой город, за семью, что осталась позади, и часто можно видеть, как рассвирепевший смерд, отчаявшись достать врага оружием, получив уж по плечам, по голове, заливаясь кровью, тянется вперед, хватает врага, голой рукой останавливая саблю, и валится с ним под копыта.
Сбыслав срубил еще одного и вдруг понял — перед ним больше никого нет, он пробился через печенежский ряд, сам-четверт со знаменным, третьим уже, и молодыми дружинниками. За спиной шла резня, но воевода не видел, остановившимися глазами он смотрел на гребень холма, черный от всадников — целое войско печенегов спокойно ждало своего часа, давая русским увязнуть, чтобы решить все одним ударом.
— Братко, — донеслось слева.
Якунич обернулся, к нему скакал Улеб с тремя своими воинами.
— Живой! — вздохнул киевский воевода, чувствуя, как, несмотря на отчаяние, в сердце шевельнулась радость, ибо за эти дни дороже брата стал ему злой порубежник.
— Слушай, братко, — быстро заговорил сын Радослава. — Слушай и делай, как я скажу.
Мимо них пронеслись вверх по склону вырвавшиеся из схватки печенеги, доскакали до гребня и развернулись, киевляне их не преследовали, небывальцам казалось, что победа уже за ними.
— Сейчас они на нас снова полезут, — быстро говорил Улеб. — И тогда все, твоих стопчут и моих. Уводи войско за варягов, пока не поздно.
— Не уведу, — безнадежно покачал головой Сбыслав. — Нагонят и порубят.
— Не нагонят, — спокойно ответил Радославич. — Им не до тебя будет, я их задержу. Со мной пять сотен мужей останется, из Девицы и других, что сами вызвались. Мы это еще вчера ночью меж себя решили.
— Да не задержать их пятью сотнями! — крикнул Сбыслав, — они на вас и не посмотрят!
— Посмотрят, братко, посмотрят. Уводи своих и моих, за варягами соберешь, кого сможешь, поддержишь урманов.
— Что же мне, выходит, тебя здесь бросать? — тихо спросил Якунич.
Улеб подъехал к киевскому воеводе и вдруг крепко обнял его за плечи, упершись железным лбом шелома в шелом руса.
— А я знаю, что ты бы остался, братко, — мягко сказал порубежник — Но ты воевода, Сбышко, а бой еще не кончен. Уводи людей.
Он отпустил брата и повернул коня, за ним поворотились остальные, последний, Гордей, вдруг обернулся и строго, как старший младшему, молвил:
— Боярин, посмотри, чтобы жен да детишек наших в Белгороде не похолопили
[89]
, то грех будет.
Сбыслав молча кивнул и повернул к своим полкам. Киевляне уже увидели свежее печенежское войско и теперь стояли, оцепенев, понимая, что жизни им — минуты. Воевода пронесся вдоль рядов, крича:
— Поворачивай коней! Отходи ко Кловскому урочищу, за порубежниками, там вставайте за варягами. Друг друга не потопчите!
Проехав вдоль рядов, он крикнул что есть сил:
— Дружина, ко мне!
Отроков осталось едва четыре сотни, но ни один не ослушался приказа, за их спинами киевляне понукали лошадок, спеша уйти с побоища, а молодые дружинники строились за своим воеводой, под киевским дружинным стягом, четыреста против десяти тысяч. Сбыслав посмотрел налево, там, над Днепром, встала такая же горстка — порубежники. И в этот миг дрогнула земля — печенежское войско двинулось вдогон уходящим киевлянам. Якунич встал в стременах, собираясь вести дружину в последний бой, когда с левого крыла донесся рев:
— ЛЮТ! УЛЕБ ЛЮТ! Я ЗДЕСЬ, Я — УЛЕБ ЛЮТ!
Кричали все пять сотен, набирая разгон навстречу Орде, и Сбыслав, с ужасом и восторгом увидел: левое крыло печенегов, что катилось на них, вдруг замедлило скок, стало заворачивать коней туда, к Днепру, где порубежники сшиблись с ворогом. О да, Улеба знали в Степи! Матери путали непослушных детей: будешь плакать — придет Лют! Как же боялись и ненавидели степняки молодого воеводу, если сломали ряды и, не слушая криков своих начальных, бросились туда, где металось над пестрым морем старое знамя с ликом грустной девы с золотым обручем вокруг головы!
— Воевода, — крикнул один из дружинников. — Воевода, а мы? Или бросим их?
Сбыслав скрипнул зубами.
— Уходим! — обернулся он к отрокам, что смотрели, не веря, на своего воеводу. — Что стоите, поворачивайте коней! Нам сегодня еще будет где голову сложить.
* * *
Людота едва успел выдернуть ноги из стремян, как его лошадка грохнулась на землю и издохла. Кузнец тяжело поднялся, подобрал щит, снял с седла топор и посмотрел назад — от Васильевского шляха поднималась пыль — Орда шла на Киев. После того как воевода приказал уходить за Клов, дружины городских концов, сломав ряды, бежали прочь — стыдно вспомнить. Да и он сам бежал, пока не пала пораненная коняга. Мимо пронесся со своей дружиной боярин Сбыслав, и Людота остался один. Впереди в двух перестрелах, перегораживая поле от оврага до оврага стеной щитов, стояли варяги. Они пропустили бегущих киевлян и снова сомкнули ряды. Эти не собирались уступать ни пяди, и Людота побежал туда. Посередине строя билось на ветру черное знамя с вышитым серебром вороном, под ним стоял высокий воин в золоченом шеломе, и кузнец, остановившись загодя, оправил пояс, утер рукавом потное лицо и вежественно подступил к воеводе. Варяги с любопытством смотрели на здорового мужика в кольчуге и шлеме, у которого, похоже, было какое-то дело к их вождю. Людота остановился, не доходя пяти шагов до строя, сложил на землю щит и топор и низко поклонился:
— Исполать тебе, боярин.
Высокий воин смотрел на кузнеца своими серыми глазами, в которых бился смех, и наконец спросил, четко выговаривая слова:
— Что тебе надо от меня, смерд?
Людота почувствовал, что кровь приливает к лицу, но все так же спокойно продолжил:
— Дозволь, боярин, с твоими воинами встать.
Сероглазый воин расхохотался, повернулся к своим и прокричал что-то по-варяжски. Теперь заржало все войско. Людота стоял, не шевелясь, и смотрел прямо на варяга.
— А чего ради я возьму в дружину какого-то холопа? — отсмеявшись, спросил вождь.
Он хотел оскорбить славянина, и Людота, понимая это, невозмутимо ответил:
— Я не холоп, я коваль.
— Подковы да гвозди делаешь? — насмешливо спросил варяг.
— Мечи, — сказал кузнец и в первый раз позволил себе ухмыльнуться. — Показать?
