Из тринадцати праздничных дней самый веселый — канун Рождества. Юноши и девушки по обычаю отправляются в деревню на лыжах, называемых «снежные башмаки», и, останавливаясь у домов, поют хором старинные национальные песни. Их звонкие голоса, внезапно раздающиеся в морозном ночном воздухе, среди безмолвия долин, покрытых снежным убором, одновременно производят странное и чарующее впечатление. Тотчас же растворяется дверь, и молодых певцов приглашают войти. Их угощают пирогами, сушеными яблоками, а иногда просят потанцевать. Затем, после скромного угощения, веселая стайка быстро исчезает и вновь появляется в другом месте, подобно перелетным птицам. Расстояние не пугает, когда несешься на лыжах длиною в два или три метра, привязанных к ногам кожаными ремешками. Норвежские крестьяне, ловко отталкиваясь палками, проходят на таких лыжах десятки километров с удивительной быстротой.
В доме Герсебома в этом году было особенно празднично. Ждали Эрика. Письмо из Стокгольма извещало о его приезде в самый канун Рождества. Понятно, что ни Отто, ни Ванде не сиделось на месте. Ежеминутно они подбегали к дверям посмотреть, не едет ли долгожданный гость. Матушка Катрина, упрекая их за несдержанность, сама была охвачена нетерпением. Один только глава семейства молча дымил трубкой и, казалось, находился во власти двух противоположных чувств: радости от предстоящей встречи с приемным сыном и печали от неизбежной разлуки с ним.
Отправившись на разведку, наверное, уже в сотый раз, Отто вдруг вбежал с радостным криком:
— Мама, Ванда! Мне кажется, это он!
Все бросились к дверям. Вдали, на дороге в Берген, отчетливо виднелась черная точка. Она постепенно увеличилась и вскоре превратилась в человека. Он быстро приближался на лыжах. Вот уже можно было разглядеть его темное драповое пальто, меховую шапку и блестящий кожаный рюкзак за плечами. Теперь не оставалось никаких сомнений: путник заметил тех, кто ждал его возле дома, он снял шапку и помахал ею.
Еще несколько минут — и Эрик очутился в объятиях матушки Катрины, Отто, Ванды, а затем и самого Герсебома, который оставил свое кресло, чтобы встретить мальчика на пороге. Эрика обнимали, осыпали ласками, восхищались его здоровым видом. Особенно бурно выражала свою радость матушка Катрина.
Неужели это ее сынок, которого, кажется, еще совсем недавно она укачивала на руках? Неужели высокий, широкоплечий юноша с открытым и смелым лицом, такой стройный, подтянутый, с темным пушком, пробивающимся над верхней губой,— ее Эрик? Добрая женщина почувствовала даже известное уважение к своему приемышу. Она гордилась им — и слезы радости сверкали в его черных глазах. Ведь Эрик тоже был растроган до глубины души!
— Мама, это вы, в самом деле вы? — повторял он.— Наконец-то я вижу и обнимаю вас! Как долго тянулись для меня два года! Скучали ли вы по мне так же, как я по вас?
— Конечно, скучали,— серьезно ответил мастер Герсебом.— И дня не проходило, чтобы мы не говорили о тебе. В вечернюю пору или утром за завтраком мы всегда тебя вспоминали. А ты, дружок, не позабыл нас в большом городе? Радуешься ли ты, увидев снова родной край и свой старый дом?
— Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь! — ответил Эрик, снова обнимая всех по очереди.— Вы всегда были со мной. А когда налетал ветер и приближалась буря, я только и думал о вас, отец, и спрашивал себя: где он сейчас, успел ли вернуться, удалось ли ему найти убежище?… По вечерам искал в газете метеорологическую сводку, чтобы узнать, такая же ли у вас погода, как на побережье Швеции. И я выяснил, что здесь гораздо чаще, чем в Стокгольме, бывают ураганы, которые приходят из Америки и наталкиваются на наши горы. О, как хотелось мне в те минуты быть вместе с вами в лодке, помогать вам укреплять парус. А когда после бури наступала хорошая погода, мне казалось, что я заперт в огромном городе, среди его высоких домов, и готов был отдать все на свете, чтобы хоть часок провести в открытом море и почувствовать себя, как прежде, свободным и счастливым…
Улыбка осветила обветренное лицо рыбака.
— Значит, книги его не испортили,— сказал он с глубоким удовлетворением.— Счастливого года и удачи в делах, мой мальчик,— добавил он.— А теперь садись за стол, остановка только за тобой!
Усевшись на свое прежнее место, по правую руку от матушки Катрины, Эрик смог наконец осмотреться и заметить перемены, происшедшие за два года в семье. Шестнадцатилетнему Отто, рослому сильному парню, на вид можно было дать все двадцать. Ванда за истекшее время тоже заметно выросла и похорошела. Ее красивое лицо стало еще выразительнее и тоньше. Чудесные пепельные волосы окружали голову девочки серебристой дымкой и, заплетенные в две толстые косы, тяжело падали за спину. Как всегда скромная и тихая, она незаметно следила за тем, чтобы сидящие за столом не испытывали ни в чем недостатка.
— Твоя сестра стала совсем взрослой девушкой,— с гордостью сказала мать.— Если бы ты знал, Эрик, какая она у нас разумная и как она усердно учится с тех пор, как ты уехал! Теперь Ванда считается лучшей ученицей в школе. Господин Маляриус говорит, что после тебя она единственное его утешение.
— Добрый господин Маляриус, как я хочу обнять его! — воскликнул Эрик.— Так, значит, наша Ванда стала совсем образованной? — спросил он, лукаво взглянув на девушку, покрасневшую до корней волос от материнских похвал.
— Она учится еще играть на органе,— добавила Катрина,— и господин Маляриус утверждает, что во всем хоре у нее самый лучший голос.
— А я даже и не подозревал, что эта юная особа — само совершенство! — сказал Эрик, смеясь.— Мы попросим ее завтра продемонстрировать все свои таланты!
И, желая рассеять смущение сестры, он стал участливо расспрашивать о жителях Нороэ, о деревенских новостях, об успехах своих товарищей, обо всем, что случилось после его отъезда. А потом Эрик и сам должен был удовлетворить любопытство своих близких, подробно рассказав, как ему живется в Стокгольме.
— Да, кстати, я чуть не забыл, ведь у меня для вас письмо, отец,— спохватился он, вынимая конверт из внутреннего кармана куртки.— Я не знаю содержания, но доктор предупредил, что письмо касается меня, и наказывал его беречь.
Мастер Герсебом взял большой запечатанный конверт и положил возле себя на стол.
— А разве вы не прочитаете его нам? — спросил Эрик.
— Нет,— коротко ответил рыбак.
— Но ведь оно касается меня,— настаивал юноша.
— А адресовано мне,— ответил Герсебом, внимательно разглядывая конверт.— Я его прочту, когда найду нужным.
Послушание детей — отличительная черта норвежской семьи. Эрик опустил голову. Все встали из-за стола, и трое детей, примостившись на низкой скамейке у очага, как они это нередко делали прежде, повели задушевную беседу, во время которой обычно рассказывается все, что так хочется узнать друг о друге и повторить многое из того, о чем уже не раз говорилось.
